Книга Тени леса - Виктория Войцек

— Элгар, поговори со мной.

Чувствую себя бесполезной. И все равно лезу под локоть, прижимаюсь лбом к его ноге и скулю. Хочется плакать от того, что не понимаю ничего, но я просто завываю и впиваюсь когтями в его колено. Когда я перестала быть особенной? Когда? Ведь только утром Элгар плел мне косу и пел куплеты, которые сам же выдумывал на ходу, а я пыталась подхватить, да только понимала — с моим-то скрипучим голосом дерьмо одно выходит.

— Сегодня историй не будет, — хрипло отвечает он, и широкая ладонь-накрывает мою голову.

От слов больно. Я сильнее впиваюсь когтями и резко поднимаюсь. Собираюсь перебраться на другую кровать, а то и вовсе уйти ночевать в лес — на мою радость, холода отступили. Но вдруг я вижу три длинные красные полосы, идущие от глаза Элгара почти до подбородка, и вздрагиваю от неприятного щекочущего ощущения. Так всегда бывает, когда от волнения опускаются уши.

— Звери нынче дурные пошли. — Я тянусь к баночке с мазью, которая заметно опустела после обряда посвящения. — Ага?

Хоть он и кивает, подозрения закрадываются: не звериные это когти. Да и не когти вовсе.

— Все пройдет. — Погружаю пальцы в вязкую зеленую массу, затем прижимаю их к щеке Элгара и тут же дую на рану, ведь наверняка обжигают прикосновения. — И будешь самым красивым. Вот так!

Сажусь ему на колени, продолжаю наносить мазь вокруг разошедшейся кожи. А про себя спрашиваю: и кто мог с ним так обойтись? Неужто Марш перестала характер свой мерзкий скрывать? Я же ей опалю края юбки или червей в похлебку накидаю.

— Пойдем завтра в лес? По ягоды. — Я всячески стараюсь уцепиться хоть за какую-то тему, как за ветку. Но срываюсь и лишь руки обдираю.

Не отвечает — только гладит и смотрит покрасневшими глазами. Губы кривятся, я вижу знакомую улыбку, по которой успела заскучать, но она тут же исчезает. И хочется броситься Элгару на шею и закричать, как я ненавижу весь этот мир, ведь он забрал у меня самое дорогое. Не деньги, не еду, а маленькие морщинки в уголках его глаз и ямочки на щеках. Но я лишь обнимаю его, зарываюсь пальцами в волосы и тихо напеваю, придумывая на ходу слова. Получается нелепо. И кажется, помогает. Чуть-чуть.

Как же я ошибаюсь.

О том, что случилось, узнаю позже: когда Элгар перестает покидать церковь, когда больше не приносит платья и ленты, а люди на улицах Вайса провожают его сочувственными взглядами. Сгорел его дом. И та странная девка, которая только и умела, что кричать. Я видела ее один раз и неоднократно слышала. Она ненавидела нас, а в особенности — Голоса и меня. Это было взаимно.

Элгар все так же расчесывает меня по утрам и рассказывает истории перед сном, поет куплеты и помогает надевать платья. Только его улыбка стала бесцветной, и, если раньше в глазах я видела свое отражение, то сейчас там пустота. Пустота и колючий холод, от которого хочется поскорее укрыться.

— Ты сделал все правильно, — говорят ему сестры и братья да по плечам треплют. — Иного-то выбора не было.

А Голос, который теперь чуть чаще появляется в стенах нашей обители, складывает пальцы шпилем и вышагивает по своему любимому месту — тому самому возвышению, на котором жаровня стоит. Он взирает на Элгара сверху вниз и качает головой.

— Это вынужденная необходимость, — произносит он. — Дурные слова — дурные помыслы.

— Дурные помыслы — дурные деяния, — подхватывают культисты.

Легче не становится. Элгар просто соглашается, демонстрирует всем ненастоящую, будто нарисованную улыбку и уходит. А я ухожу следом.

К нему относятся с пониманием, не давят. Ему достаются самые большие куски еды и право первым отведать траув. Но Элгар не счастлив. Он увядает, а в темных волосах появляются тонкие нити седины. И ночью я все больше смотрю в окно, за которым не видно ничего, кроме густого плюща-да насыпи земляной, а не на его лицо. Потому что нет в нем былого умиротворения.

Так совсем скоро я не выдерживаю.

— Чего же ты ее не выбрал-то? — говорю и ставлю на кровать ящик с монетами, на который складываю всю свою одежду. — Чего с нами остался, раз так ею дорожил? Тебе и ждать не надо, когда в Пак’аш отправишься. Здесь твой Пак’аш. Ты мертв, Элгар. Сгорел вместе с ней.

Меньше Половины нужно, чтобы привязаться к человеку. Меньше Половины, чтобы расставание с ним походило на отсечение пораженной конечности. И вот ты учишься жить заново, убеждаешь себя в том, что все могло бы быть хуже. К тому же обязательно найдутся те, кто примет тебя такого, калечного. Только самому уже не в радость, потому что знаешь, как раньше-то хорошо было.

В этот день и я отрубаю себе руку. Не буквально, нет: я меняюсь комнатами с одним из братьев и отныне стараюсь как можно реже сталкиваться с Элгаром.

Мы едим в одном помещении, ходим на общие сборы, но если он и пытается приблизиться, я держусь подальше. Жмусь к Голосу — единственному, с кем хоть как-то общаюсь. Как вы могли догадаться, больше я не сблизилась ни с кем. Культисты помогают друг другу, они могут взять меня за руку, и я почти не захочу оставить на их запястьях следы когтей. Они выручают меня, а я — их. Но за все время вместе я не смогла стать по-настоящему родной для тех, кого называла друзьями-братьями. Без Элгара я наконец-то понимаю это.

Голос не против, что я под ногами мешаюсь, что лезу в давно остывшую жаровню и углем руки разрисовываю. Он рассказывает о времени, когда был крылатым и видел Пак’аш, когда свел его с ума Подмир, и только Атум указал путь верный. В то, что где-то глава культа башку повредил, я, может, и верю. А вот остальное такой брехней кажется. Но я не перебиваю. Слушаю, прижав к щекам кулаки, киваю.

Неужто интересно узнать? Э, нет. Я о другом поведать собираюсь.

Слухи начинают расползаться: будто Голос преемника выбирает, того, кто после гибели его поведет культистов дальше. Претендентов трое: Тур-кузнец, Элгар и я. Поначалу не верю, нос ворочу, когда кто-то заговаривает об этом. Ну какой из меня глава? Смех один. Да только примечать начинаю: все чаще Голос возникает рядом, беседы со мной ведет, расспрашивает, откуда родом и почему решила к культу примкнуть.

— Так из Ренре. — Я чешу за ухом и изучаю трещину на стене, в которую забралось какое-то растение. — Сбежала от семьи.

Второй вопрос куда сложнее. Не скажу же я Голосу, что здесь кормят бесплатно, что выпила лишнего, когда принимала решение, и что звуки барабанов разум затуманили. После такого в живых я останусь недолго.

— Пустая я, — отвечаю да в глаза заглядываю. — И всю жизнь пустой была, точно сосуд надколотый. И вроде не хватает всего-то крохотного кусочка, а хранить ничего в такой таре невозможно: выливается. А тут, считай, нашла недостающее.

Пытаюсь улыбнуться, но сама чувствую, как натянуто выходит.

— Тогда что же тебе покоя не дает в последнее время? Раз уж ты обрела то, чего недоставало раньше? — Он тянет руку, и я тут же касаюсь ладони пальцами.