Книга Великий магистр революции - Яна Седова

К этому времени с Родзянкой говорить уже было не о чем. Он «праздновал труса» и давно уже не понимал, что происходит. Когда для этого разговора нужно было ехать на телеграф, Родзянко долго не мог туда поехать и говорил: «Пусть господа рабочие и солдатские депутаты дадут мне охрану или поедут со мной, а то меня еще арестуют там на телеграфе». В тот же день 2 марта Милюков в Таврическом дворце наблюдал такую картину: «Я увидал Родзянку, который рысцой бежал ко мне в сопровождении кучки офицеров, от которых несло запахом вина. Прерывающимся голосом он повторял их слова, что после моих заявлений о династии они не могут вернуться к своим частям. Я знал особенность Родзянки — теряться в трудных случаях; но такого проявления трусости я до тех пор не наблюдал».

Родзянко к 2 марта уже ни за что не отвечал, но сознаться, что его не пустил в Псков Чхеидзе, ему не хватило храбрости. Он объяснил свой «неприезд» двумя невероятными причинами. «Во-первых, эшелоны, высланные вами в Петроград, взбунтовались; вылезли в Луге из вагонов; объявили себя присоединяющимися к Государственной Думе; решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда…» Уставший, четвертые сутки не досыпавший Родзянко даже не замечает, что эти эшелоны, присоединившиеся к Думе, но не подчиняющиеся ее председателю, выглядят немного странно.

Как уже говорилось, эшелон, приехавший в Лугу, не взбунтовался, а вместо этого там произошла драматическая постановка местного революционного комитета. Рузский знал об этом спектакле лучше Родзянки, потому что он «получил сведения, что посланный на поддержку генерала Иванова эшелон задержан перед Лугой гарнизоном этого городка; он знал, что гарнизон этот невелик и, кроме автомобильных частей, не содержал других боеспособных элементов и можно было легко с ним справиться…». Сам Рузский потом сказал Великому князю Андрею: «Эшелон в Луге не взбунтовался, я об этом имел уже точные сведения». С первых же слов Родзянки Рузский видел, что от него что-то скрывается, оставалось только понять, что именно. Вторая причина противоречит первой и только выдает самолюбие Родзянко: «Мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия, т. к. до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания».

После такого начала Рузский растерялся и Данилов уже без намеков на роль Рузского пересказал весь ход событий в Пскове. «Если желание его величества найдет в вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам вам».

«Очевидно, что его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит, — ответил Родзянко. — Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко…» Он рассказал, как пытался стать во главе революции, но ему это не удалось и теперь он боится ареста, «так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях». «Династический вопрос поставлен ребром», — сообщил Родзянко.

Его спросили, «в каком виде намечается решение династического вопроса».

Родзянко дал ошеломляющий ответ, что «грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием». Понимая, что в Пскове это требование посчитают изменой, Родзянко вслед за ним представил целый список правительственных преступлений. В этом списке названы и «освобождение Сухомлинова», и «Маклаков, Штюрмер, Протопопов», и «стеснения» общественных организаций, и Распутин, а Императрица, по мнению Родзянко, взяла на себя «тяжкий ответ перед Богом», «отвращая его величество от народа». Закончил Родзянко требованием, которое, очевидно, изобрел Гучков или его друзья: «Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы».

Ответ Пскова на «грозные требования» Родзянки был неожиданно сдержанным и мягким. «…Ваши указания на ошибки, конечно, верны, но ведь это ошибки прошлого, которые в будущем повторяться не могут», — говорилось в этом ответе. Странная мягкость ответа вызвана, видимо, тем, что его формулировал ген. Данилов. Родзянку заверили, что вопрос с войсками «ликвидируется», и передали ему манифест об ответственном министерстве.

Родзянко сообщил: «Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук», тем не менее он «вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство». Родзянко выразил надежду, что после воззвания временного правительства «крестьяне и все жители» повезут хлеб и почему-то снаряды и закончил откровенным комплиментом Рузскому: «Помогай вам Бог, нашему славному вождю, в битве уничтожить проклятого немца».

«…Всякий насильственный переворот не может пройти бесследно, — ответил Псков и тоже закончил комплиментом Родзянке: — Дай Бог вам здравия и сил для вашей ответственной работы».

Родзянко объявил, что «переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех» и «ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет. Я этого не допущу», хотя события и «летят с головокружительной быстротой».

После этого разговора Рузский ушел в свой вагон, и хотя за час он выспаться едва ли успел, он после этого все же смог понять положение лучше всех. Из разговора он понял, что телеграмма № 1833 неверна, а Родзянко поглощен борьбой с какой-то силой, которая занимается «агитацией» и угрожает арестовать Родзянку. Рузский быстро вычислил эту неведомую силу, которую так упорно не желал называть Родзянко, и уже в 10 ч. утра назвал ее Государю. «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко, — говорится в дневнике Государя. — По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета»[35]. Рузский разгадал, кто противник Родзянки, вероятно, когда сопоставил его слова с телеграммой № 1813 Алексеева, полученной им 28 февраля, где сообщалось: «Назначены дополнительные выборы в Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов от рабочих и мятежных войск». Еще месяца не прошло с тех пор, как Петроград был выделен из подчинения Рузскому и, как он сам заметил, «когда Петроград был в моем ведении, я знал настроение народа», а значит, мог предвидеть появление Совета[36]. Зная положение в Петрограде только со слов Родзянко, Рузский решил, что победителем оказался не заговор, а Совет. Рузский так же мгновенно перешел на сторону Совета, как 1 марта на сторону Комитета Думы.

Понимая, что Государь может ему не поверить, Рузский для своего доклада 2 марта послал телеграмму в Ставку «с просьбой высказать по этому вопросу свое заключение и дать ему данные — как к этому вопросу относятся все главнокомандующие фронтов»[37]. Если бы за отречение высказался хотя бы ген. Алексеев, которому Государь, по общему мнению, доверял, то можно было бы настаивать на отречении.

3. Отречение

В Ставку разговор Рузского и Родзянко был передан одновременно с ведением разговора и уже в 9 ч. утра 2 марта Ставка, к удивлению многих историков, потребовала от Пскова убедить Государя отречься. «Ген. Алексеев, — говорил Лукомский, — просит сейчас же доложить главнокомандующему, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре ген. Рузского с Родзянко.