Книга Вино в потоке образов. Эстетика древнегреческого пира - Франсуа Лиссарраг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…все созерцали его, словно некое изваяние (agalma). […]
– Как нравится тебе юноша, мой Сократ? Разве лицо его не прекрасно?
– Необыкновенно прекрасно, – отвечал я.
– А захоти он снять с себя одежды, ты и не заметил бы его лица – настолько весь облик его совершенен.[221]
Именно в палестре между взрослыми мужами и мальчиками завязываются эротические отношения.
восклицает Феогнид.[222] Упражняющиеся атлеты – это зрелище, а палестра – как раз такое место, где есть чем усладить взор. Вазописные сюжеты воспроизводят это зрелище, идеализируя его, и еще одно измерение греческой эстетики включается в пространство симпосия.
Наконец, не меньшее отношение к той же культурной традиции имеет зрительное отображение мифологических сюжетов, которые вторят звучащим на пирах стихам. Это не иллюстрации как таковые, в узком смысле слова, а переложение сюжета на иной лад, иногда со значительными вариациями. Так на симпосии вазописные сюжеты вступают в резонанс с визуальным опытом пирующих и с их поэтической памятью.
В гомеровских поэмах для описания моря и того, как оно выглядит, используется выражение «виноцветное море»,[223] oinops pontos.[224] Эта метафора, объединяющая две жидкости, была широко распространена и многократно обыгрывалась греческими поэтами.[225] В греческой культуре часто проводятся аналогии между вином, морем, мореплаванием и симпосием. Пиндар в стихотворении, адресованном Фрасибулу, говорит о том беспечном моменте симпосия, когда пирующие уплывают в счастливые дали:
Все пирующие словно бы состоят в одной команде, отправляющейся в поездку по морю. В одном фрагменте из стихотворения Дионисия Халка пирующие названы гребцами Диониса:
Этот текст, отрывочно процитированный Афинеем,[227] не позволяет понять, как функционирует данная метафора, однако аналогия между вином и морем, кораблем и пиршественной залой вполне очевидна. Также и Геракл в «Алькесте» Еврипида, расхваливая пиршественную жизнь, говорит о мерных всплесках в чаше, которую подносишь к губам, и использует греческое слово pitulos, которым описывается жест гребца, налегающего на весло.[228] И наконец, разбитая чаша – это знак недавно произошедшего кораблекрушения, как указывает Херил:
Пирующий часто тонет из-за порывов могучего ветра – опьянения:
Всем этим симпосиастам везет на попутный ветер, задувающий в паруса. Афиней, из сочинений которого процитировано большинство данных отрывков, в начале своей книги пересказывает занимательную историю, основанную на тех же аналогиях и сходным образом уподобляющую моряков и пирующих:
Тимей изТавромения [FHG.I.221] говорит, что в Акраганте один дом назывался триерой, и вот по какой причине.
Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю утварь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собралось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.
На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юношей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стратегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, казалось, был старше других, сказал: «А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу».
Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: «Если мы спасемся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на родине рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам – нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся». Вот почему дом и был прозван триерой.[231]
