Книга Автобиография Иисуса Христа - Олег Зоберн

Появлялись и новые прокаженные, но я уже не мог им помочь – в основном это были отчаявшиеся люди, которые уже не верили ни во что, кроме того, что за ними всюду следует смерть.

Так оно и было. Некоторые умирали в пустынных местах вокруг Кафарнаума, потому что из города их гнали палками и камнями, а самых настойчивых травили собаками.

Глядя на такие сцены, я думал, что проказа – лучший символ человеческой жизни, ведь от жизни тоже нет исцеления, не правда ли? Можно только верить – в небылицы, предания, травы и законы, в близость дождя, в родственные связи богов или в свою семью, в государство и дружбу, лишенную эротизма, но по-настоящему искренне верить можно только в смерть, именно она олицетворяет самую чистую и безупречную религию, ведь все равно жизнь идет так, как идет, но при этом ты, веря в смерть, не обманываешь себя.

Конечно, и я, как все, верил во что-то. В то, что мне дарована сила. Но чудеса, которые я совершал, не могли обольстить меня самого, я понимал – это лишь необъяснимое преломление света в кристалле моего ума.

С тех пор далеко за пределы Галилеи разнесся слух, что я исцелил расслабленного. На самом деле этот юноша, сын рыбака, попробовал наш киф и несколько дней подряд так усердно курил его, что в итоге не мог подняться с постели и своими стенаниями убедил близких, что умирает. Его семья была в панике. Позвали меня. Я попросил оставить нас вдвоем и строго-настрого запретил изнуренному юноше курить киф. А ученикам запретил продавать ему траву, даже если он будет просить полщепотки за три цены. Он не знал меры.

Через пару дней юноша встал и отправился рыбачить с отцом. Его отец со слезами принес мне дары – копченой рыбы, сыра и половину ефы зерна.

Или вот природа простого чуда: представьте, что долговую расписку, которую я дал Венедаду, съела корова, а я об этом не знаю. Я продолжаю думать, что расписка реальна, а ее нет! Святая уверенность в существовании чего-то и есть магия, чудо, которого все так ждут.

Каждую секунду мир продолжает гореть, исчезая и меняя очертания, стираются буквы на камне, гниют свитки, и корова Хроноса не оставляет никаких свидетельств нашей жизни.

Хорошо, что усердный Матфей иногда делал свои записи, хоть и фантазировал, как дитя.

Глава 22

Бог смерти

Несколько дней шел дождь, что было необычно в тех местах. Дождь такой мелкий, будто одалиски Юпитера протрясали его сквозь небесное сито, превращая капли в пыль. Ученики снова разбрелись. Андрей сказал, что отправился в Вифсаиду, Матфей – в Хоразин. Где были остальные, я не знал. Рядом, как всегда, оставался Иуда, и мы почти не выходили из нашего амбара, докуривая остатки кифа и попивая медвяную сикеру. Я был умиротворен, и убогий амбар казался мне просторным каменным чертогом, потолок которого изогнут куполом, будто небесный свод, и к тому же выложен лазуритом и сверкает сотнями маленьких орихалковых солнц. Под этим куполом я был судьей и преступником, женщиной и девушкой, зверем и птицей. Я вмешивался в движение светил и впитывал горний нектар. Я был уродлив, как младенец, и красив, как новоявленный херувим, я был неумолим и нагл, а через секунду смущенно прятал лицо за веером перьев своего крыла. Несколько раз наведывались легионеры увериться, что кифа больше не осталось, да прибрела сумасшедшая бабка, мечтающая забеременеть от какого-то духа. Насколько я понял из ее несвязных слов, это был дух мужчины, погибшего много лет назад. Я довольно грубо велел ей возвращаться домой.

Однажды к вечеру дождь прекратился. Я вышел на берег. Во влажном туманном воздухе Галилейское озеро было бесконечным, как море, противоположный берег растворился в молоке. Казалось, по озеру можно было попасть в иные акватории и плыть мимо прихотливых пейзажей и непокоренных островов, населенных людьми, не ведающими ложного стыда.

Я отвязал одну из рыбацких лодок, сел в нее и оттолкнулся от причала, медленно удаляясь от Кафарнаума с его страстями. Вскоре берег перестал быть виден, звуки города не доносились. Совсем стемнело. Я лег на дно и закрыл глаза.

Я хотел понять, что делать дальше. Мне было тридцать лет. Я знал языки, исходил всю Палестину, был в Египте и Ливии, я все это время старательно учился мудрости книг и точности слов. Мог одним взглядом заставить почти любую женщину раздеться и лечь со мной. Научился покорять толпу.

Я стал видеть первооснову словесной материи, передо мной раскрывались двери молелен и бутоны цветов.

Но вся эта ярость красок и чувств не могла утешить меня. Я лежал на дне лодки и плакал, потому что был одинок среди учеников, случайных женщин и тех растерянных и больных людей, которые шли ко мне.

Я вдруг отчетливо понял, что озеро – всего лишь озеро и выхода из него нет. В этой рыбацкой лодке я лежал на поверхности воды, как на блюде, перед Тем, кто собирался ткнуть в меня ритуальным ножом.

Я понял, что весь этот путь был всего лишь отдалением от дома моего детства, от родного очага в Нацерете – к наивным мечтам о том, что в мир можно бросить зерно смысла.

Я давно не пытался узнать, где моя мать, потому что ее безумие было мучительным для меня, я не мог узнать, кто мой настоящий отец, и понимал, что, даже если он еще жив, ему до меня нет никакого дела.

Но мне вдруг отчаянно стыдно стало от того, что я был так бесчувственен к старику Иосифу. Я смеялся над его плотницким ремеслом, и он знал это, но молчал. Он ни разу не ударил меня, в отличие от матери. Да, он был отчимом, но он был, кажется, единственным человеком, который любил меня по-настоящему, хотя никогда не выставлял это чувство напоказ. Ему так приятно было помочь мне, когда однажды я мастерил из щепок кораблик, чтобы пускать его в пруду…

По еврейским законам, я был для него чужим внебрачным выродком, мамзером, а он хотел обучить меня столярному делу, которое любил сам. Может быть, я был бы счастлив, помогая ему делать мебель и кресты для распятий, – в конце концов, таким способом часто казнили настоящих негодяев, достойных смерти.

Куда я спешил? Что приобрел кроме исключительной степени отчаяния, настолько сильного, что с его помощью можно было исцелять людей?

Кому нужны мои откровения? Толпе, которая носит проповедников на руках, а потом, по наущению левитов, требует распять или забросать их камнями?.. Сначала евреи обмывают какому-нибудь несчастному пророку ноги слезами, а потом бегут в Иерусалиме за носилками префекта, умоляя казнить лжеца, потому что чуда не произошло. Очередного чуда.

Недавно пришла весть, что Ирод Антипа казнил Иоанна, признавшего во мне мессию. Хорошо, что Антипа выбрал для него быструю и безболезненную смерть, воин просто отсек Иоанну голову одним взмахом кривого парфянского меча, такие носит при его дворе стража…

Так пусть, пусть эти паршивые люди верят, что казнь Иоанна – чудо! Хотите чуда – вот оно.

Людям все равно, исцелил я человека или склеил разбитый сосуд.

Так ради чего все это? Может быть, ради тихих ученых евреев, которые записывают разные громкие истории, нещадно перевирая их на свой лад и чувствуя себя творцами Вселенной?