Книга Повседневная жизнь Монпарнаса в великую эпоху. 1905-1930 гг. - Жан-Поль Креспель

Население, особенно старики и дети, находилось в крайней нужде, тем более что службы социальной помощи только зарождались, и многие стыдились туда обращаться. Семьи рабочих, ремесленников, мелких торговцев и служащих страдали от голода, но еще больше - от холода. Словно лишений и скорби по ушедшим было недостаточно, военные зимы выдались на редкость суровыми и холодными. Уголь превратился в такую же роскошь, как бриллианты, и перед специально созданными пунктами распределения выстраивались нескончаемые очереди. Люди стояли часами на ветру, под дождем, чтобы увезти на какой-нибудь тачке или тележке пятьдесят кило отвратительных брикетов из угольной пыли, торфа или соломы. Париж получал немного угля из Англии и Севенн, но его передавали в госпитали, государственные учреждения, школы и наиболее нуждавшиеся солдатские семьи. Потребовалось ходатайство одного из министров, чтобы в начале зимы 1917-го, самой тяжелой зимы военного времени, выделили немного угля Родену, умиравшему от воспаления легких. В своих мастерских с тоненькими перегородками и плохо заделанными окнами, которые и в нормальное-то время плохо прогревались, монпарнасцы просто погибали от холода. Чтобы отогреть руки и продолжать держать кисть или резец, художники сжигали скомканные рисунки. Фернанда Баррей рассказывала: «У меня было семь больших рисунков Модильяни… Я разжигала ими огонь во время войны. Да-да, они были ценны именно этим!»

Когда зимой 1916 года она принимала у себя Фудзиту, то, чтобы заставить пылать камин, сломала великолепный стул в стиле Людовика XV, подарок родного отца. Этот поступок пленил японского художника, и через несколько месяцев он женился на импульсивной Фернанде.

Их брак узаконил мэр XIV округа Фердинанд Брюно, одна из примечательных фигур Монпарнаса военного времени - знаменитый филолог, профессор Сорбонны, самостоятельный и энергичный человек. Он и его жена самоотверженно заботились о самых нуждающихся. Прервав преподавательскую деятельность, он полностью посвятил свое время обязанностям мэра, считая это своим солдатским долгом. С огромным рвением он расширял сеть благотворительных организаций. Их список занимает несколько страниц в «Историческом архиве XIV округа». Он организовывал мастерские, где женщины разных социальных слоев шили повязки, вязали свитера, носки, шлемы для солдат, замерзавших в ледяной окопной грязи; кроме того, по всему округу он открыл пункты «суп попюлер» - пункты выдачи одежды, а также - карточек на уголь, еду и молоко… В 1919 году, после завершения войны, он ушел с этого поста, считая свою миссию выполненной, и вернулся в Сорбонну.

Благотворительные меры, какими бы мизерными они ни были, касались только семей мобилизованных солдат. Ничего, или почти ничего, не делалось для иностранных художников, оставшихся на Монпарнасе. Многим из тех, кто обращался в призывной пункт, отказывали. И с этого периода начала складываться легенда о нищенствовавших живописцах, целыми днями гонявшихся за несколькими су, чтобы купить чашку кофе или круассан. Для некоторых легенда оказывалась ужасной реальностью, особенно для русских и поляков, по причине войны не получавших денег от своих родственников или от правительства, если оно оплачивало их пребывание во Франции.

Большинство торговцев, интересовавшихся их работами, перестали что-либо покупать. Германские подданные Канвейлер и Вильгельм Уде укрылись в Швейцарии, а единственный продавец - любитель авангарда Леоне Розенберг, в довершение всего, делал ставку в основном на кубистов. И лишь несколько перекупщиков, в том числе Зборовский и Баслер, занимались экспрессионистами «Парижской школы». Они не могли помочь выжить всем голодавшим из «Ротонды», тем более что редкие ценители искусства, начавшие проявлять интерес к этой живописи перед войной, были мобилизованы или перебрались на Лазурный Берег. Во всяком случае, они больше не покупали картины, предпочитая наблюдать со стороны за дальнейшим развитием событий. Зборовский ощутил это на себе, когда весной 1918 года, привезя в Ниццу и Каньес свою богемную команду - Модильяни, Сутина, Фудзиту он напрасно обошел все роскошные отели между Монте-Карло и Каннами, предлагая находившимся там ценителям купить работы своих подопечных. За исключением Сандраpa и Гастона Модо никто ничего не взял, хотя он отдавал «ню» Модильяни всего за двести франков. В конце концов он сдал Нетте, обнаруженному в Марселе, пятнадцать полотен итальянца за пятьсот франков.

В «Доме» и главным образом в «Ротонде» по вечерам собирались обездоленные представители богемы, чтобы согреться и обменяться новостями; в благополучные дни их ужин состоял из бутерброда.

Вдобавок к безденежью в Париже господствовали настроения совсем не в пользу этих молодых людей, явно здоровых и, следовательно, годных к строевой службе. Женщины, чьи мужья или возлюбленные ушли на фронт, очень быстро превратились в сущих мегер, натравливавших окружающих на «уклонявшихся от долга». Оскорбительные словечки постоянно были готовы сорваться с их уст. Иностранцы чувствовали себя, словно в западне; даже уже известные художники не осмеливались выходить из мастерских средь бела дня. Очень вероятно, что именно по этой причине Робер Делоне, освобожденный от воинской службы из-за шумов в сердце, на период войны отправился в Барселону. Его восхитительный цвет лица вызывал презрительные улыбки.

1914: художники уходят добровольцами

Все началось в обстановке всеобщего возбуждения. В течение двух дней, предшествовавших началу военных действий, монпарнасские улицы походили на развороченный муравейник. Люди, словно обезумев, метались во всех направлениях.

Уже утром 30 июля стало ясно, что конфликт неизбежен. Перед продуктовыми магазинами образовались огромные очереди. Повинуясь древнему инстинкту, люди торопились сделать запасы: ходили слухи, что в лавках не будет продуктов. Во всех районах под патриотическими лозунгами развернулся грабеж складов «Мэгги», собственности одной немецкой компании: чтобы бошам ничего не осталось! Точно так же осаждали банки и сберегательные кассы, срочно изымая вклады.

Волнение достигло апогея в субботу 1 августа, когда на стенах государственных учреждений появились первые объявления о всеобщей мобилизации. В «Доме» и «Ротонде» было не протолкнуться, стоял такой гвалт, что невозможно было расслышать собеседника. Разом опустели все мастерские и дома, толпа художников прихлынула к перекрестку Вавен, словно кровь к сердцу. В «Клозри де Лила» царила менее напряженная обстановка. Писатели и поэты давали себе отчет в трагизме наступающих событий. Кроме какого-нибудь Рене Дализ, насмешливо восклицавшего: «Больше всего я опасаюсь сквозняков…» (он будет разорван снарядом), многие предчувствовали надвигающийся кошмар. Старая женщина, за несколько су читавшая по линиям руки судьбы посетителей, отказывалась говорить уезжавшим то, что видела на их ладонях.

В «Доме», под доносившиеся с улицы крики: «Долой Вильгельма! На Берлин!», немцы-завсегдатаи прощались со своими друзьями перед тем, как отправиться на Северный вокзал; Восточный вокзал предназначался для солдат, уезжавших в свои части. Казалось немыслимым, что люди, с которыми столько лет было прожито в полном согласии, внезапно стали врагами.