Книга Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева

Но я не могла избавиться от желания видеть графа. Он придет… И что тогда? Я впервые задумалась о том, что меня ждет, если он пожелает меня.

Я готова на все, да… Но что значит это «все»?! Ослушаться мужа и не ехать с ним в Дьепп? А потом? Разлука с ним? Разлука с Россией?..

В это мгновение вдруг что-то изменилось в бальном зале. Пролетела какая-то весть, тотчас передаваемая из уст в уста… И я видела, как на лицах дам ожидание сменялось разочарованием, а потом – жадным любопытством.

Что стряслось? Я с нетерпением ждала…

Князь Тюфякин подлетел ко мне. Его глаза горели:

– Вы слышали? Графа д’Орсе не будет на балу. Внезапно умер лорд Блессингтон, граф и леди Элизабет немедленно уезжают в Англию, ведь лорд завещал похоронить его в семейном склепе.

– Ах… – только и могла прошептать я, но горестный вздох мой был заглушен смешком князя:

– Боже мой, рассказывают страшные вещи! Будто лорд скончался от разрыва сердца, когда… когда у него вдруг открылись глаза.

Я взглянула непонимающе:

– Открылись глаза? Вы имеете в виду, он спал, проснулся, открыл глаза и…

– Ну, милая девочка! – захлебывался князь. – Можно ль быть такой наивной?! Лорд просто не вовремя вошел в комнату, где на канапе находились его жена и граф, – вот у него и открылись глаза. А сердце-то привыкло к слепоте, ну и не выдержало!

– Ах… – снова вырвалось у меня.

Я была совершенно уничтожена и умирала враз и от стыда, и от презрения к себе, и от тоски по тому, кого, я знала, больше никогда не увижу…

Гостиная и бальный зал постепенно безлюдели. Чудилось, все собрались сюда, только чтобы встретиться с д’Орсе, а узнав, что этой встречи не будет, махнули рукой на любезность по отношению к хозяину. У Ротшильда и его жены, маленькой, изысканной и очаровательной, хотя и с явными еврейскими усиками над пухленькой верхней губкой, был унылый вид, но отчего они приуныли: оттого ли, что гости покидают их, или оттого, что не прибыл д’Орсе, – я не берусь судить.

Мы, русские во главе с Поццио ди Борго, и другие дипломаты с супругами держались в насильственном веселье до двух часов ночи, когда можно было покинуть бал, не нарушая приличий, а потом тоже отправились по домам.

– Завтра в Дьепп, – заявил Борис Николаевич, и я покорно промолчала в ответ. – Вы необычайно похорошели в Париже, – вдруг добавил князь, целуя мне руку. – Как бы я хотел, чтобы вам помогли воды!

Мы приехали в Дьепп, но провели на побережье лишь несколько дней. Я успела только два или три раза зайти в море, завернувшись в толстый халат из верблюжьей шерсти (так здесь купались дамы, да и вода была прохладной, и одна зябкая креолка с Мартиники входила в волны в шубе, вот крест святой, вот разрази меня гром, если вру!), а Борис Николаевич и вовсе не решился надеть свои панталоны до щиколотки и фуфайку с короткими рукавами – костюм для плавания, – как пришло известие от Поццо ди Борго, что в Париже совершилась революция и король Карл низложен, а королем провозглашен Луи-Филипп, герцог Орлеанский. Из России прибыл фельдъегерь от императора с приказом всем русским немедленно покинуть Францию.

Мы выехали буквально на другой день. Поскольку мы и так собирались возвращаться домой, не заезжая в Париж, все наши вещи и наши слуги были при нас, в том числе и новый куафер, нанятый по протекции князя Тюфякина.

Еще несколько слов о нашем добром хозяине, Петре Федоровиче. Известие о приказе императора его едва не убило! Жизни без Франции, без Парижа он себе совершенно не мыслил, а Россию не терпел… И вообще, легендарная русская nostalgie в ту пору еще в моду не вошла, это ее потом Иван Сергеевич Тургенев начал культивировать – при этом прекрасно живя, заметьте, во Франции годами! Поццо ди Борго, который и сам Францию обожал (спустя четыре года он был назначен нашим послом в Лондоне, но почти сразу умер там от тоски), прекрасно понимал князя Тюфякина и сделал все, чтобы уговорить императора оставить беднягу в покое. Не хвастаясь скажу, что и я, воротясь, умоляла его величество проявить милосердие, и в конце концов князь Тюфякин получил желанное монаршее дозволение жить во Франции безвыездно. В Париже он и упокоился и был похоронен на кладбище Монмартр.

Накануне отъезда из Дьеппа князь Борис Николаевич посреди ночи вошел в мою спальню и турнул Аришу прочь, словно кошку, заспавшуюся на хозяйской кровати.

– Что вам угодно? – спросила я испуганно.

– Поскольку государь-император давал вам позволение выехать на купания для поправления здоровья, я должен буду доложить ему, поправилось ли оно, – ответил князь, сбрасывая шлафрок и без церемоний укладываясь в мою постель. – А коли не поправилось, мне придется просить высочайшего дозволения на развод, поскольку супруга моя своих обязанностей исполнять не может.

Я была так ошеломлена, что даже не осмелилась сопротивляться. Но, когда муж ненасытно владел моим покорным телом, незабываемое лицо графа д’Орсе всплыло вдруг передо мной. Естество мое взволновалось – и я ощутила блаженство страсти. В ту ночь впервые в жизни я поняла, что супружество – не только докучное бремя, что муж годен не для того лишь, чтобы деньги давать или быть причиной неудержимой обыденной скуки.

По прибытии императору было доложено, что воды мне очень даже помогли.

Да и в самом деле помогли! Впоследствии не раз, отдаваясь во власть супруга, я воображала, что мною владеет граф, – и испытывала плотское удовольствие. Но вскоре вторая беременность прервала эту игру, а когда я совершенно оправилась после нее и ее печальных последствий, воображаемым любовникам в моей жизни места больше не было: их сменили подлинные, ибо моя чувственность ко мне воротилась и обуревала меня пуще прежнего.

Но встреча с Альфредом д’Орсе и наш несостоявшийся роман навсегда остались моей сокровенной тайной в шкатулке моего сердца.

Приезд наш в Россию начался для нас с череды похорон. Лишились мы князя Николая Борисовича, свекра моего, умершего от холеры, пережила я и еще две потери, о которых уже упоминала, а моя верная Ариша утратила жениха. Николенька по-прежнему оставался единственным моим сыном, что давало свекрови право снова начать твердить свои глупости о каком-то вековом проклятии, да я ее не слушала, я всей душой стремилась в Петербург: мне хотелось живой, острой жизни, подальше от нашего московского и спасско-котовского увядания и засыхания… Впрочем, зеркало убеждало меня, что я пока не увядаю и не засыхаю, а, напротив, расцветаю и еще краше становлюсь.

Мой муж стал теперь владельцем всего юсуповского состояния – и внезапно обнаружил, что оно не столь велико, как ожидалось. С одной стороны – 250 тысяч десятин земли и более 40 тысяч крестьян в разных губерниях России, а с другой – долг около двух миллионов рублей. Князь Борис Николаевич мигом переменился. Его расточительность сменилась строгой расчетливостью. Он отдал на откуп пруды для ловли рыбы в Архангельском, продал Московскому университету ботанический сад, а бесценную коллекцию из усадьбы начал перевозить в свой петербургский дворец на Мойке, чтобы усадьбу тоже продать по частям, однако я, по тайной просьбе свекрови, обратилась к императору, который помнил Архангельское в расцвете, и тот запретил князю опустошать имение.