Книга Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И когда мы приходили в восторг от какой-нибудь ее истории (что случалось все реже и реже, потому что запас их был ограничен), бабушка сияла, повторяя: «Удивила вас? Вот так-то. А в Могадоре все так и было». Она рассказывала, пересказывала, повторяла и повторялась. Словно боялась, что у нее не хватит времени пересказать нам все ее пятьдесят лет жизни, которые предшествовали «ошибке». По ее мнению, уехать из Марокко и найти себе прибежище в Лионе было очень большой ошибкой. Послушать ее, так нам не было никакого смысла уезжать. Там, по ее словам, мы не были «пустым местом».
Бабушкины истории были тем наследством, которое она хотела передать нам в неприкосновенности.
«За твои сто двадцать лет, бабушка!» — пожелали мы ей на ее последнем дне рождения.
«Сто двадцать лет? — переспросила она. — А зачем мне столько?»
«Чтобы быть нашим Моисеем. Жить и передавать нам свое прошлое, свою мудрость».
Дедушка предпочитал молчать. Он сидел в красном плюшевом кресле и рассеянно прислушивался к словам жены. Когда дело доходило до смешной истории, он улыбался или горестно покачивал головой, но продолжал молчать. Так он отстранял от себя шум города, чтобы слышать плеск морской волны о камень набережной.
— Дедушка!
Он не слышит.
— Дедушка!
Возвращается из страны грез ко мне.
— Что, детка?
Смотрит на меня ласково.
— А как вы жили с мусульманами там, в Марокко?
— Хорошо, детка, жили.
— Евреи дружили с мусульманами?
Похоже, мой вопрос его удивил.
— Конечно, мы были как братья.
— А с кем вы больше дружили, с марокканскими французами или с мусульманами?
— Французы не марокканцы. Они приезжали, чтобы заработать денег. А евреи и мусульмане — марокканцы. Мы все там родились.
Последние слова он произнес с улыбкой, так это было ясно и просто.
— И все-таки евреи и мусульмане — враги.
Дедушка ненадолго задумался.
— В Израиле они враги. Но там другие мусульмане. А у нас совсем другая история.
Он ищет убедительный довод, чтобы показать разницу.
— Мы друзья, мы вместе росли.
— Мама говорила, что она училась во французской школе.
Дедушка вздохнул.
— Французы построили школы для своих детей, и евреи захотели учить в них своих, чтобы… Чтобы быть в большом свете, вот зачем! И мы тоже. Как все, так и мы. Но французы нас никогда не любили. Мы им были нужны, чтобы работать с арабами.
— А почему мы тогда уехали?
Вопрос причиняет дедушке боль, я чувствую, что сыплю соль на рану. Он замолкает, думает, потом садится поглубже в кресло и начинает смотреть в окно. Я жду, но я жду напрасно. Он забыл обо мне, забыл о моем вопросе. Нет, вернее, он забыл ответ. Обычно, когда дед уходит в страну грез, мы его не трогаем, встаем и не мешаем ему там странствовать. Но сейчас мне нужен ответ, и я не даю ему возможности уплыть к другим берегам.
— Дедушка!
Он смотрит на меня так, словно только что увидел.
— Что, малыш?
— Ты мне не ответил. Почему мы уехали из Марокко?
Он разводит руками, показывая, что сам в недоумении.
— Не знаю. Думаю, что испугались. Война в Алжире… Там убивали и французов, и евреев. Испугались, что и у нас может случиться то же. Мы уехали. Мы их обидели.
— Обидели?
— Они говорили нам: «Не бойтесь, мы не такие, как алжирцы». И это правда, они не такие. А мы не поверили и испугались. Даже король пытался нас успокоить.
— А короля вы вправду любили?
Дедушка хмурит брови, давая мне понять, как нелеп мой вопрос.
— Что значит — вправду? Это же наш король!
Он погружается в раздумье, потом возвращается и говорит, понизив голос, словно доверяя мне тайну:
— Когда его отец, Мухаммед V, умирал, мир теперь его праху, мы очень, очень боялись. Ходили слухи, что после того, как он уйдет в мир иной, завистники набросятся на евреев, будут их грабить и убивать. Мы тогда заперлись у себя в домах. История нас научила, что новые короли часто поднимаются на трон, попирая головы евреев. Но когда Мухаммед V умер, его сын, Хасан II, объявил в своей речи: «Ничего не бойтесь. Мой отец на смертном одре сказал мне: „Береги евреев нашей страны. Они наши подданные. Они наше богатство“». Мы все тогда плакали, были тронуты, что король так сказал о нас. Его слова нас утешили, нам стало стыдно, что мы усомнились в своих братьях. Но прошло несколько лет, и страх снова к нам вернулся, и мы тогда побежали. История нас ничему не учит. Даже в Торе об этом сказано. Мы народ жестоковыйный.
Я оставил дедушку странствовать в стране грез. Меня ждал Мунир. Мой исторический брат, подданный нашего короля, собрат по бегству.
Мы собрались переезжать. Новость обрушилась на нас с Жюльеном неожиданно, и мы расстроились.
Зато мама была очень довольна и без конца смотрела квартиры. Вечером она отчитывалась перед папой. Нас с братом мучили два вопроса: будем ли мы жить в том же квартале? Будем ли ходить в ту же школу?
Почти все еврейские семьи уже успели переехать из этого квартала в центр Виллербана. После большого притока эмигрантов-алжирцев — пье-нуаров, харки[21], евреев из Алжира — количество ссор и стычек в квартале увеличилось. Дома переполнились жильцами, окрестные улицы и дворы почти не убирались, можно было подумать, что ты оказался в стране третьего мира, где никто не заботится о своих обитателях. И тогда все, кто мог, не колеблясь, стали переезжать. Перемещение неизбежное и постоянное. Стадное чувство у нас сильно развито, мы не смогли ему противостоять.
Поначалу евреи с мусульманами продолжали жить вместе, встречались по утрам на улице, ходили друг к другу в гости, дружили, как привыкли на родине, держались вместе, дорожа поддержкой друг друга среди чужаков. Евреи и арабы держались друг за друга, чувствуя свое родство в общем неблагополучии. Ощущение чужеродности, трудности приживания к непривычным условиям сближали их. На поверхностный взгляд, жизнь текла без особых сложностей. В домах привычно пахло пловом с пряностями, слышались смех и гортанная речь. По вечерам в пятницу мужчины собирались у подъездов, желая потолковать, посмеяться, поиграть в карты. Но на деле все было не так-то просто.
Для евреев квартал Оливье-де-Серр был всего-навсего пересадочной станцией. Шлюзом. Перевалочным пунктом. Лагерем, раскинутым перед тем, как идти на приступ Франции. Они задерживались здесь на несколько месяцев, боясь упустить свой шанс встроиться в новую жизнь. Не желая застрять навсегда в гетто, в плену традиций, утратив возможность стать настоящими французами.
