Книга Тайга - Сергей Максимов

В этот день, с утра, я чувствовал себя скверно. К вечеру началась головная боль, на лбу появилась испарина. Рассказ свой я оборвал рано, примерно в час ночи. Жулье беспокойно поглядывало на меня. К утру следующего дня у меня начался жар. Осмотрев меня, Сом кратко сказал:

– Тиф!.. Сыпняк!.. Скидывай его, ребята, с нар…

Безжалостно и грубо меня, недавнего кумира, жулики стащили вниз и бросили наземь.

Помню дыры в крыше палатки над головой, помню черную бороду Никиты Ивановича, часто склонявшуюся надо мной – потом наступил мрак…

IV

…Слабо мерцает керосиновая лампа. Дощатый потолок. Бревна сруба сходятся в углу в прочную связь. Я лежу под грубым суконным одеялом. Справа и слева от меня койки, на них люди. За стеной свистит ветер, шумит тайга.

Проходит кто-то в белом. Останавливается, внимательно смотрит на меня. Женщина.

– Абрам Яковлевич, кажется, очнулся этот… молоденький…

Еще кто-то в белом. Мужчина. Круглые очки. Большой, рыхлый нос. Губы улыбаются.

– Таня, подайте градусник.

– Выживет?

– Все в порядке. Кризис миновал.

Я спрашиваю, с трудом двигая губами:

– Где я?

– В лазарете Веселый Кут, – отвечает девушка.

Итак, я в лазарете. Странное название – Веселый Кут.

Это, наверное, перевод с зырянского.

Я быстро стал поправляться. С доктором Абрамом Яковлевичем Рыбаком и с сестрой Таней у меня установилась тесная дружба. Вскоре мы знали всю подноготную друг друга. Доктор Рыбак имел 10 лет по 58-й статье. Он был знаком с Каменевым: этого достаточно для НКВД, чтобы послать человека на 10 лет в концлагерь. У Тани срок был 5 лет, тоже по 58-й статье. Она была студентка Казанского университета и арестована была вместе с группой студентов в 1936 году. У Тани – добрые серые глаза, с налетом грусти, белокурая головка, безупречно чистый халат – так я ее и запомнил.

От Тани и доктора Рыбака узнал я кое-что и о себе. Привезли меня со «Стошестидесятого пикета» на телеге два охранника. Сам факт, что со «Стошестидесятого пикета» отправили заключенного в лазарет – был случаем редким, и доктор Рыбак постарался подробнее порасспросить охранников, людей молодых и словоохотливых. Но они по существу ничего не знали. Знали лишь одно, что отправлен я был по распоряжению начальника изолятора. Забегая вперед, скажу, что лишь 2 года спустя я узнал почти все, что со мной произошло, от Пончика, которому тоже посчастливилось выбраться из изолятора и которого я встретил на Ижме. Вот что он рассказал: Никита Иваныч на руках вынес меня к вахте, положил на землю и целый день упрашивал дежурного вахтера доложить о том, что я болен тифом начальнику изолятора. Вахтер отказывался и прогонял старика, но случилось так, что на вахту зашел по какому-то делу сам начальник, в хорошем настроении и слегка под хмельком. Узнав, что у больного тиф, распорядился о немедленной отправке меня на Веселый Кут.

– Веселого здесь мало… – говорил доктор Рыбак. – Зато много больных, а лечить нечем. Смертность чудовищная.

Я страшно боялся, что по выздоровлении меня опять отправят на «Стошестидесятый пикет», ибо до конца моего срока наказания в изоляторе было еще далеко – шел только сентябрь. Беспокоило это и друзей моих – доктора и Таню. Но, видимо, я родился все-таки под счастливой звездой. У доктора нашлись какие-то прочные связи в УРЧ Веселого Кута (УРЧ – сокращенно учетно-распределительная часть, где хранятся документы заключенных. Эти «личные» документы, т. н. «формуляры», путешествуют с лагпункта на лагпункт вслед за самим заключенным. Главные же документы хранятся в управлении всего лагеря). Доктор Рыбак, рискуя попасть под тяжелое наказание, устроил так, что побег перестал числиться за мной в моем «формуляре». Обнаружиться подделка могла лишь при моем освобождении из лагеря, но, слава богу, не была обнаружена.

Октябрь и ноябрь я прожил на Веселом Куте, работая санитаром при лазарете. Пристроил меня, конечно, доктор. И по его же совету я написал заявление в Княж-Погост (центр Севжелдорлага) с просьбой принять меня в качестве актера в театр; в Княж-Погосте организовывался в то время театр для вольнонаемных служащих лагеря, актеров же искали среди заключенных. В заявлении я, конечно, написал, что я – профессиональный актер, хотя кроме любительских спектаклей и лагерной «концертной бригады» нигде никогда не играл.

Шли дни, а ответа из Княж-Погоста не было, и судьба решила иначе. (Впрочем, позднее в театр я все-таки попал.)

В начале декабря я убирал как-то снег возле бараков. Смотрю – идет Толдин, в шубе, в валенках, тот самый воспитатель Толдин, у которого я работал художником на лагпункте Тобысь.

– Серега?

– Я.

– Что ты тут делаешь? – удивился он, останавливаясь.

– Как видите, убираю снег…

– Вот так встреча!

Он, видимо, искренне обрадовался.

– Художничаешь?

– Нет. Санитаром при лазарете работаю.

– Брось это дело. Поедем ко мне в Чинья-Ворык. Опять художником станешь. Мне до зарезу нужен художник.

– А вы что, все еще воспитатель? – поинтересовался я.

– Нет, подымай повыше! – с гордостью ответил он. – Я кончил срок, освободился, но домой не поехал, остался в лагере работать по вольному найму. Я теперь начальник культурно-воспитательной части всего 2-го отделения лагеря[17].

– Ого!

– Вот тебе и «ого»! Ну, поедешь?

– Нет, Толдин, не поеду. Мне и здесь хорошо…

Но разве может заключенный перечить вольному? Через два часа в руках у Толдина уже было распоряжение начальника 2-го отделения Уралова (Толдин связался с ним по телефону) о моей отправке в Чинья-Ворык.

Тяжело было расставание с доктором и Таней – так сильно мы подружились. Без шапки, слегка прихрамывая, доктор проводил меня до самой вахты.

Где-то вы теперь, мои милые друзья: Никита Иваныч, Таня, доктор? Лежите ли в холодной и чужой вам зырянской земле или все так же мучаетесь по советским тюрьмам и лагерям?..

В снежной могиле

I

Красное огромное солнце подымалось из-за далекой горы в белесой, морозной дымке, окрашивая в розовый цвет убегающую снежную дорогу. Справа и слева уродливыми сугробами поднимались запорошенные ели и сосны, образуя грозную, неприступную стену. Голодная лошаденка, лениво тащившая зырянские сани, потряхивала заиндевелой головой и при каждом выдохе, как паровоз, пускала густые клубы пара. Звонко скрипели полозья, нарушая тишину таежных просторов.