Книга Вельяминовы. Время бури. Книга третья - Нелли Шульман

– Только скажи, что ты согласна, милая моя… – девушка вздохнула, оглянувшись на дверь: «Прасковья Ильинична думает, что я не знаю, о маме и папе… – Гриша увидел слезы в глазах Марфы, – но мне все рассказали… – она тихо заплакала, уткнувшись лицом в его плечо:

– Мне рассказали. Кричали мне вслед, что я должна была… – Марфа указала на колыбель, – должна была от нее… Но я не могла, Гриша, такое грех, грех. Дитя ни в чем не виновато…

– Ни в чем, Марфуша, – Старцев поднес ее руку к губам:

– И я у тебя ничего не спрошу, до конца дней моих… – девушка смотрела в окно:

– Нет. Ты должен знать. Я тебе дам… – Марфа запнулась:

– Я у них каждый день вела дневник. Прятала его. Мне легче было… – Гриша ушел из Зерентуя с маленьким Евангелием Марфы и потрепанной тетрадкой. На Евангелии, красивым почерком, было написано: «Марфа Ивановна Князева, Читинское епархиальное училище». Тетрадку Гриша читать не стал. Юноша пообещал себе сжечь блокнот, когда Марфа и Лиза, с его помощью, окажутся за Аргунью, в безопасности.

Ему пришлось открыть пожелтевшие, исписанные химическим карандашом страницы. Гриша вернулся в Зерентуй через месяц, подготовив безопасный переход в Китай. В избе вдовы дьякона поселился председатель комитета бедноты Зерентуя. Марфа и Лиза пропали без следа.

– Она боялась, – машина подъезжала к Тамцаг-Булаку, – она мне говорила, что боится. Красные могли отобрать у нее девочку, если бы узнали, кто ее отец… – Григорий Николаевич услышал от дочери Горского, что она сирота. Мать ее была прачкой и умерла от тифа, в Чите.

– Она туда бежала, – понял Старцев, – она в Чите училась, все знала. Она хотела затеряться. Наверное, пришлось в одну ночь Зерентуй покидать. Марфа мне записки не оставила… – Евангелие и тетрадку Григорий Николаевич, всегда, возил при себе.

Дневник Марфы он перечитывал, когда чувствовал, что начинает меньше ненавидеть большевиков. Вещи и сейчас лежали в кабине машины, где Старцев устроил тайник, с оружием, и еще кое-чем.

Григорий Николаевич не рисковал. У него имелся отличный, монгольский паспорт. В Баян-Тумене, предъявив хорошо сработанную рекомендацию, из Монголкооперации, с запада страны, Старцев устроился шофером на грузовик. Ему требовалось слушать и запоминать. Время для работы с грузом, полученным от генерала Исии, пока не пришло.

– Не надо ей ничего знать… – Старцев высадил дочь Горского у деревянного барака, где помещалась комендатура Тамцаг-Булака. Дорога была запружена танками. Судя по всему, красные, подтянули свежие части. Григорий Николаевич проводил взглядом стройную спину девушки:

– Она не дочь Марфы. Она его дочь. Горский был бы рад, что она такой выросла… – Лиза скрылась в комендатуре.

Майор японской разведки, Григорий Старцев, аккуратно развернул машину. Он служил в диверсионном подразделении бригады Асано, сформированной из русских эмигрантов в Маньчжурии. Старцев поехал к складу и магазину Монголкооперации, низкому бараку, стоявшему в окружении десятка потрепанных юрт. В Тамцаг-Булаке, кроме красных, почти никого не осталось.

– Их тоже скоро не останется, – пообещал себе Старцев, – я лично позабочусь. Для этого я здесь, а она… – выбросив окурок, Григорий Николаевич заглушил машину, – она меня не интересует. У меня есть более важные дела… – выпрыгнув на землю, он крикнул, по-монгольски: «Принимайте груз!».

Тамцаг-Булак

Штаб двадцать второго истребительного полка размещался в большой, насквозь продуваемой ветром палатке, на окраине аэродрома. Сначала совещания собирали под навесом, сколоченным из досок. В начале июля стало совсем жарко, летчики переместились под холст. Гимнастерки, к вечеру, все равно можно было выжимать от пота. Несмотря на лето, ночи в степи оказались прохладными. Костры они жечь не могли. Степан настаивал на маскировке аэродрома, хотя он отлично понимал, что у японцев есть все координаты.

В Тамцаг-Булаке, в конце июня, они потеряли сразу шесть машин, при атаке японцев с воздуха. За пять дней до того боя, Степан, со своим звеном, расстрелял звено знаменитого аса, Такэо Фукуды. Они вынудили японца пойти на посадку. Самурая увезли в тыл, Степана представили ко второму ордену Красного Знамени. Тогда командир полка еще был жив. После утренней атаки японцев на аэродром он полетел бомбить их позиции, и не вернулся. По представлению комкора Смушкевича, командовавшего авиацией на Халхин-Голе, Степан стал временно исполнять обязанности командира.

Он изучал расписание полетов, пришпиленное к холсту палатки.

К вечеру начинали звенеть большие, жадные до крови степные комары. Укусы мазали одеколоном, на несколько минут становилось легче, но потом они опять чесались. Степан два года провел в окружении таежного гнуса, в Укурее. На местных комаров он даже не обращал внимания.

Смушкевич летал в Испании, под именем генерала Дугласа, руководя противовоздушной обороной Мадрида. Он рассказал Степану о гибели Сокола, товарища Янсона. Степан прочел имя Янсона в наградном листе, в «Правде», когда поезд вез его из Москвы в Читу, в общем вагоне, с нашивками лейтенанта, с выговором в партийном билете. Смушкевич вызвал его в Тамцаг-Булак: «Принимайте командование полком, майор. Я все согласую». Степан покраснел: «Вы, должно быть, не знаете, товарищ комкор. У меня выговор, в личном деле, не снятый…»

– А еще у вас орден… – Смушкевич пожевал незажженную папиросу:

– Все я отлично знаю. Командарм Штерн вас помнит, по Хасану. Они с Жуковым согласны… – Смушкевич, внезапно, сжал большую руку в кулак:

– Летайте, и чтобы следа не осталось от них… – он выматерился, – самураев.

Степан, каждый день, говорил себе, что партия поверила ему, что он не может подвести товарищей. Он отправлял из Укурея брату длинные письма. В первом Степан долго убеждал Петра, что сам не знает, как такое получилось:

– Я никогда не пил… – он лежал на койке, в палатке, закинув руки за голову, – поверь мне, все недоразумение, непонимание… – Степан никому, даже партийному бюро, даже брату, не признался бы в чувстве облегчения, которое он испытал, поняв, что Горская уехала из ресторана. Отсутствие женщины означало, что ему не придется подниматься в номер, и делать то, чего Степан до сих пор так и не сделал. В Укурее ему, иногда, снилась Горская:

– Она теперь вдова… – Степан обрывал себя:

– Не смей, не смей. Даже если ты ее, когда-нибудь, увидишь, что она о тебе подумает? Ты алкоголик и дебошир, человек с пятном в биографии… – он трогал узкую спину, под скользким, прохладным шелком, смотрел в дымно-серые глаза. Он видел проблеск голубого цвета, словно бы на осеннем, ненастном небе, когда ветер, на мгновение разгонит тучи. Горская становилась читинской девушкой, Лизой Князевой.

Степан просыпался, ожидая, пока пройдет боль. Не выдержав, он отправил Лизе открытку, поздравлявшую с днем Октябрьской Революции. Степан хотел добавить, что носит ее фотографию в партийном билете, но не смог написать подобного. Он собирался послать девушке настоящее, большое письмо, однако напоминал себе: