Книга Вторжение. Взгляд из России. Чехословакия, август 1968 - Йозеф Паздерка

– Никаких эксцессов или охоты на русских тогда не было. В кабаках мы, конечно, по-русски старались не говорить, но коллеги-то наши все равно были из разных стран. Говорить по-русски в Праге было не то чтобы опасно, а скорее неприлично. Мне, конечно, стыдно было за вторжение, я с трудом мог с ним мириться. С другой стороны, солдаты были мои земляки, с этим ничего нельзя было поделать. Сына мы в первый день вообще не выпускали из дому, и он меня спрашивал: «Папа, почему мне нельзя на улицу? Это ведь наши».

– Вы пытались говорить с солдатами?

– Конечно. Мы среди них ходили, спорили, но они были в смятении. Некоторые говорили: «Мы только выполняем приказы». Другие – что ничего не знают. Ясно было, что они не понимают, зачем сюда явились.

– Вы боялись, что будут предприняты насильственные действия?

– Пражане относились к солдатам неплохо, однако давали понять, что они недовольны. Стрельбу я слышал только на Вацлавской площади: солдаты стреляли из танков поверх голов людей, наверное, чтобы их разогнать. Чехи не агрессивны и не любят столкновений. Ненасильственные протесты в конце концов оказались очень мудрым решением.

– Как вы реагировали? Вы пытались как-то проявить свое несогласие?

– Я старался показывать чешским друзьям, что не согласен с вторжением, и передавал им похожие мнения наших московских друзей. Они это понимали и вели себя замечательно. Скорее сами меня предупреждали, чтобы я был поосторожнее.

В редакции журнала между тем разгорелись бурные дебаты о происходящем и о том, как ко всему этому относиться. Я сказал коллегам: «Друзья, это полный провал, мы себя абсолютно скомпрометировали». И отправил главному редактору короткую аналитическую записку о том, почему я считаю это вмешательство совершенно ошибочным.

– И чем вы обосновывали свои выводы?

– Главное – это то, что наши надежды оказались обмануты. Я считал, что Пражская весна идет в русле хрущевской «оттепели» и что вторжение как шаг назад будет иметь непредсказуемые последствия. Сейчас я на это смотрю более рационально, но все равно думаю, что тогдашние мои эмоции были оправданны.

– Что было потом?

– Ответ не заставил себя долго ждать. Меня и еще нескольких человек, не согласных со вторжением, вывезли в Москву. За нами прислали специальный самолет. Официально это была эвакуация, но мы прекрасно знали, о чем идет речь. В самолете очутились все, кто был не согласен со вторжением. Чувствовали мы себя во время полета не слишком-то хорошо – ведь никто не знал, что нас ждет дома.

– И как к вам в конце концов отнеслись советские органы?

– Я лишился работы в журнале и на десять лет стал невыездным. Но по тем временам это было, можно сказать, мягкое наказание. Позднее выяснилось, что друзья хорошенько припрятали мое личное дело, так что информации о моей деятельности хода не дали.

– Вы могли в Москве поделиться с кем-нибудь своими пражскими впечатлениями?

Из фотоальбома Йозефа Коуделки «Вторжение 1968»

– После возвращения я не хотел встречаться ни с кем из друзей. Не знал, что будет со мной, и не хотел создавать для них угрозу. Но на второй же день звонит мой друг Мераб Мамардашвили и говорит: «В чем дело? Почему не заходишь?» Я ему растерянно объяснил причину, а он на это – нечего, мол, выдумывать, приходи. Постепенно подтянулись остальные друзья, и вскоре мы опять интенсивно общались.

Официально в Москве вовсю пропагандировалась братская помощь, спасение Чехословакии и т. д., но люди чувствовали, что на самом деле все иначе, так что спрос на любую информацию и личные свидетельства был велик. 31 августа был день рождения у нашего общего знакомого и моего университетского однокашника Марка Харитонова[81], и он позвал нас к себе домой. Там собрались все московские диссиденты. Это было ясно уже на подходе к его дому: повсюду стояли припаркованные «волги» с антеннами – за всеми диссидентами следили и всех прослушивали. Но нам это было безразлично. У Марка я прочитал свою первую лекцию о том, что видел и пережил в Чехословакии. Людей интересовало все – детали, события, ощущения людей.

– Стала ли Пражская весна неким переломным моментом именно для Вас?

– Конечно. Мы поставили крест на советской системе. Часть людей внутренне приняла решение, что с этого момента не хочет иметь с ней ничего общего. 1968 год изменил нас. Все попытки реформ остановились. И в конце концов все это взорвалось – через двадцать лет, в эпоху Михаила Горбачева.

Петр Питгарт
Люди Горбачева из пражского района Дайвице
Личные воспоминания о пражской редакции журнала «Проблемы мира и социализма»

Петр Питгарт (1941), чешский литератор, философ и политолог. В 1961 – 1970 годах – ассистент кафедры теории государства и права в Карловом университете. С 1967-го по 1969-й был редактором газеты «Литерарни новины»[82]. Один из известных публицистов Пражской весны. После вторжения, осенью 1968-го, отказался от партбилета. В октябре 1969-го уехал на учебу в Оксфорд; в феврале 1970-го вернулся в Прагу. Подписал Хартию-77. Во время «бархатной революции» 1989 года был одним из создателей Гражданского форума; избран в Федеральное собрание. В феврале 1990 – июле 1992 года – председатель правительства Чехии в Чешской и Словацкой Федеративной Республике. В декабре 1996 года был избран председателем сената Чешской Республики.

Редакция журнала международного коммунистического движения «Проблемы мира и социализма» находилась во внушительном здании в районе Дайвице, где помещался прежде (и вновь помещается сейчас) Католический теологический факультет. У меня есть русская приятельница, которая с 1964 года работала в чешской секции журнала переводчицей.

Начать с того, что этот огромный дом, скорее даже дворец, вовсе не был герметически закупорен: я помню, как свободно приходил туда, чтобы посмотреть фильмы, которые у нас тогда в кинотеатрах не показывали, – например, Бергмана. Кроме того, товарищи редакторы устраивали разнообразные вечеринки: «посиделки», если это были русские, и «party» – если коммунисты с Запада. И туда можно было попасть без всяких проблем. На одну такую чешскую вечеринку меня с женой пригласила как раз эта самая приятельница – там много пили и танцевали. И вообще не говорили о политике. Я хочу этим сказать, что вся эта гигантская международная редакция, этот обширный дворец не был крепостью, отгороженной от внешнего мира.