Книга Южнорусское Овчарово - Лора Белоиван

Гамизов, ничем особо не выделявшийся мужчина лет пятидесяти, когда-то жил во Владивостоке, но сперва обеднел и всего лишился, а затем чудесно и ненадолго разбогател, своевременно выскочив из какой-то большой финансовой пирамиды. Кратковременное богатство Гамизова совпало с первой половиной девяностых и с очень тяжелыми временами для Пятого Бала. Гамизов приехал сюда, чтобы приобрести пустующие здания. Как сильно наголодавшийся человек не может остановиться, пока не закончится вся еда, так и Гамизов не останавливался, пока у него не кончились деньги. Но за казенную недвижимость брали недорого, и Гамизов успел сделать главное: скупить все здания на побережье. В Пятом Бале они подходят к морю так близко, что прилив едва не касается их фундаментов: твердь в этом месте ничуть не возвышается над водой, позволяя ей свободно плескаться прямо возле построек.

Среди приобретений Гамизова оказались цеха обанкротившегося рыболовецкого колхоза, старое и новое здания поселковой администрации, заброшенные ангары, корпус бывшей столярной мастерской и средняя школа. Школа и стала наиболее примечательной покупкой Гамизова: это был красивый, уже пустовавший на тот момент двукрылый деревянный особняк с резными наличниками, стоявший прямо на берегу, фасадом к волнам и будущему цунами, недалеко от того места, где мы когда-то впервые повстречали учителя английского.

После серии гамизовских сделок Пятый Бал прекратил свое независимое существование и слился с Южнорусским Овчаровым, оставив за собой только собственное кладбище. В остальном же деревня стала одной из овчаровских околиц, правда, самой живописной. Даже пустующие владения Гамизова не портят побережье, а наоборот, украшают его, привнося в антураж элементы дизайна, кажущиеся продуманными, но в то же время абсолютно ненарочитыми.

Закончив с покупками, Гамизов устроился на службу в овчаровскую администрацию – то ли консультантом по разным вопросам, то ли замом по строительству; факт тот, что сначала он поселился именно в Овчарове, а не в Пятом Бале, где почти каждое нежилое строение на побережье было его собственностью.

– Мне все равно, где жить, – говорил Гамизов, – но вообще я бы воооон на том островке хотел бы.

И Гамизов показывал пальцем в безымянный скалистый островок, расположенный напротив Пятого Бала.

Между островком и крайней береговой точкой Пятого Бала примерно три мили, преодолеть которые можно пешком, если идти в обход фарватера. У нас очень мелкая бухта. Но мелководье способствует рождению таких здоровенных волн, что местные рыбаки никогда не рискуют задерживаться в море до полудня. В полдень начинает усиливаться ветер-южак, и белые барашки превращаются в боевых свинцовых слонов: набравшись донного песку, слоны сметают на своем пути любое плавсредство. Так что в сезон тайфунов островок делается совершенно неприступным. Впрочем, в эти периоды он полностью исчезает и из видимости, потому что залив затягивают такие плотные туманы, что поневоле начинаешь уважать чаек – за способность их крыльев резать густую фиолетовую мглу.

Жил Гамизов очень тихо. Ездил на работу, коллекционировал модельки и несколько лет собирался отремонтировать школу, чтобы устроить в ней музей для своей коллекции, которую громко заявлял уникальной. Но – то у него не было денег, то времени, то здоровья; так бы и продолжалось до скончания веков: модельки, мечты об островке, работа с 8 до 17 и коллекционерские интернет-форумы, – если бы в правое крыло школы, все так же остававшейся без хозяйского присмотра, однажды не угодила молния.

– Какое счастье, что я туда еще не переехал, – говорил Гамизов. – Хана б коллекции, елки-палки. Какое счастье.

Деревянное здание почти целиком сгорело, и с тех пор Гамизов заболел идеей выстроить на этом месте новое сооружение. Но только такое, чтобы стихийные бедствия ему были нипочем. Любые. Включая цунами.

Нет, это правда было очень смешно – слушать Гамизова, с серьезным видом рассуждавшего о вероятности цунами в нашем закрытом со всех сторон ковшике, бухте Тихой, где единственным глубоким местом является искусственный фарватер для прохождения жмыховских сейнеров к пирсу. Что же касается подводных лодок, то их протащило сперва над мелководьем, а затем и над автобусной остановкой, возле которой никогда не останавливается никаких автобусов, но зато растет такая сочная трава, что редкий день не увидишь там пасущейся коровы с теленком. А сразу за остановкой начинаются береговая кромка и море, а слева от нее – заброшенное административное здание, купленное Гамизовым, а еще левее – школа, купленная Гамизовым и сгоревшая от попадания молнии, хотя уж что-что, а громоотвод на школе был, и даже более того: перед нею – вернее, теперь уже перед тем местом, где раньше была школа, – до сих пор торчит железная спица флагштока, так что молнии было из чего выбирать, но она выбрала самую уязвимую недвижимость Гамизова; в общем, до цунами имени Гамизова педальных подлодок в деревне не было. Зато за остановкой был большой пустырь, который после тайфунов превращался в неглубокое озеро. А за пустырем – перекресток трех дорог. А за перекрестком – продуктовый магазин. А за магазином – набивайловские огороды. И все это на одной прямой линии, будто сушеные рыбки на веревке. Так что вместо того, чтобы длинно рассказывать, как субмарины оказались на Набивайло, дежурный гид приводит туристов к старой автобусной остановке, показывает флагшток и просит обернуться назад, встав спиной к морю: любому человеку в этот момент делается понятно, почему подлодки очутились не, скажем, в Косом переулке, а на улице имени первопоселенца Т. Набивайло.

А Гамизов говорил:

– Это абсолютно совершенная фигура. Абсолютно совершенная.

Он изобрел пирамиду.

– Она небольшая будет, – говорил Гамизов. – Двенадцать на двенадцать в нижнем сечении.

И весной, взяв какой-то невероятный кредит в банке – под залог всей своей руинной недвижимости, – приступил к строительству.

В тот год была очень ранняя весна. Уже в начале февраля нигде, даже в самых потайных уголках – вроде углубления от опоры рухнувшего моста – не осталось ни единого снежного анклава. Толстый морской лед не сдавался до конца марта, но еще в канун Женского дня над ледовой толщей вольно гуляла вода, искрившая под солнцем так, что невозможно было смотреть на нее без темных очков. В апреле море полностью освободилось, а по-над устричной отмелью зазеленела первая трава. Однако прямо в канун Пасхи, а именно в Страстную субботу 23 апреля, вдруг выпал снег, и шел весь день, и обрывал провода, потому что был липким и тяжелым, как сырое тесто. Но уже в Светлое воскресенье все растаяло: было солнечно и тепло, как и положено быть погоде на Пасху, и все же неприятный осадок от этого несанкционированного снегопада остался у многих, а Гамизов говорил:

– Когда цунами, то устоять может только здание волнорезной формы, а коробки все к чертовой матери снесет, конечно.

– Иди к черту, – говорили ему, – сплюнь три раза и перекрестись, ты, видимо, с дуба упал и вообще недобрый человек.

– А разве вы не хотели бы снять цунами на видео? – искренне удивлялся Гамизов. – Я бы вот хотел. – И улыбался мечтательно, как будто говорил о любви.