Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Сердце Сергея билось гулко. И почему это ребята такие спокойные? Шутят, ёрничают. Да и название этого вечера несерьёзное: «Суд над имажинистами». Разумеется, будет выступать много поэтов, не они одни. Разумеется, будут «бить». Футуристы, экспрессионисты, акмеисты, ничевоки, конструктивисты, фуисты, символисты. Имя им – легион. И они – имажинисты, «рыцари образа», – не самые популярные.

Большой зал консерватории.

Не от страха перед соперничеством или критикой билось, заходилось сердце. Люди, простые слушатели – вот кто повергал Сергея в трепет. Как-то они встретят? Знал о себе доподлинно: самое страшное – сделать первый шаг. Лучше он ничего говорить не будет. Все эти теории на самом деле – игра детская. И язык у него костенеет прям, когда он выходит в зал, когда видит устремлённые на него, ждущие, алчущие глаза. Уж он лучше сразу – стихи. Стоит начать…

Зал гудел растревоженным ульем. Ряды волновались, как бегущие волны. Холодно и не топлено – пар изо рта.

Начались выступления. Один за другим выходили поэты. Сергей прислушивался. Всё не то, не то. И как им в голову приходит такая напраслина?! Всё пустое. Гнильё и поза. Зал бесился и улюлюкал. Кричали его, звали на сцену. Сердце билось ещё сильнее.

Мощным шагом вышел на публику его главный противник. Походка – колосса, фигура – восклицательный знак в истории. Подбородок квадратный задрал к люстре. Рот сжат, сгусток воли. Поднял правую руку вверх: зал утих. Зычным голосом, как из рупора, вещал свои рубленые рифмы. Не стихи любимые, выстраданные, измученной души дети, рождались у него, а – гвозди в крышку гроба старого мира. Махал строчками, как молотом по наковальне. Никакого почтения к языку русскому, к напевности его, к традициям… Сергей морщился. Зал неистовствовал в восторге. Свистел от избытка чувств, орал: «Ещё! Ещё!!!»

Сергею сделалось почти дурно. Хотелось свистнуть, да так, чтоб публика очнулась от дурмана этого красного, чтоб поняла хоть что-нибудь. Да разве свистом здесь дело поправишь? Слепящим светом своей фамилии его противник застил им всем глаза.

Ма-я-ко-вский! Ра-внение нале-во!!!

Никто не обращал внимания на холод. Сидели в тулупах, в валенках, шапках. Курили втихомолку, в рукав. Вроде и приличия соблюдены, и нервы придержаны. Творилось нечто невообразимое. Тёмная Москва, без фонарей, в грязи и голоде, и вся, казалось, собралась здесь, сейчас и сегодня, чтоб насытить душу пищей слова, нового слова. Как же ухватить эту публику, не отпускать, как заставить слушать и понять ту боль, что терзала, жгла его и мучила? Сергей сжал зубы. Они стучали. Зал давно звал его. Выглянул тихонько. Во втором ряду – всё та же зеленоглазая, нахальная девчонка. Орёт его фамилию, смеётся с подружкой. Давненько им пришлось прийти – место занять! Слава богу, у него есть поддержка. Чуть отлегло от сердца.

Имя его, как шелест ветра, летает в зале. Славное оно, чистое. В нем, как в «России», – синь. И сень листвы, и сени. И осенённость. А ещё – осень, ясень, высень…

Все «рыцари образа» уже декламировали свои стихи. Вадим скаламбурил: «Поэзия без образа – это безобразие!»

Теперь его очередь! Ноги – из ваты. Теребил пальцами сердоликовый перстень. Толик тихонько подтолкнул его. Ему никогда не была понятна эта непростительная робость. Поэт ты или кто? Бери их за горло!

Толик подхватил его пальто, сброшенное с плеч. Под ним – серая курточка с такими же брюками, белая сорочка, бабочка. Вокруг – ореолом – холодный прокуренный воздух.

Вышел. Руки сцеплены за спиной для храбрости. Ах, сколько раз он уже прошёл через горнило этого испытания, всё равно привыкнуть – никак…

Зал почти замер. Дрожь рождалась где-то в груди. Дрожь от боли. Он просто раскрыл рот – её выпустить. Голос – сильный, с переливами, чуть глуховатый на самой высоте стиха, как бы замирающий, полился строчками. Слово, которое хотел выделить особо, растягивал. Со щёк схлынул румянец, белизна покрыла их. Уже на второй строфе правая рука выпорхнула вверх. Она будто жила сама по себе, отвечая даже не ритму, а внутренней сути читаемого.

Перед глазами – тот самый жеребячий разбег, летящие навстречу дали, ветер в лицо, открытая дверь поезда. Смешной дуралей! Ах, как хотелось плакать тогда, потому что он всё тогда понял. Главное – понял про себя. Не догнать жеребёнку железного коня, как ни старайся, как ни напрягай стройных ножек и ни рви горячечного сердца. Мощь машины задавит. Что их поезд? Он – сила молодого Советского государства, сила железа и угля, бездушная сила всего нового, пришедшего в его избяную, молитвенную Русь. Вот жеребёнок бежит, прекрасный в своей юности, закидывая некрепкие ещё ножки высоко к голове. Он ещё верит! Он догонит!!! Закат падает на его пляшущую гриву красным цветом. А его, Сергея, сердце обливается кровью. Потому что умрут предания старины глубокой, исчезнет конёк на крышах наших изб, голубь у порога, петухи на ставнях, сказки и колядки, потому что забудут русские русское Слово, потому что опустеют поля и хлева, погаснет свет в избах. И будут торчать заброшенные трубы из печек, как верблюды кирпичные. Никогда уже не найдёт его душа покоя. Не сможет она жить в бетоне и железе, как живёт в них душа Маяковского. Если глаза его не окунутся в синь Оки – не сможет он на мир смотреть. Ока – око… Посереют его очи. Это он, Сергей, – бегущий из последних сил жеребёнок! Это его сердце рвётся на части!!!

Зал молчал. Вряд ли всё понято до конца. Видно одно: боль. Настоящая, звонкая, как пощёчина. Нежная, как запах васильков в поле. То ли рыдать хочется, то ли кричать. Зал взорвался овациями. В них утонули железные дали главного поэтического врага Сергея. Такой бури этот зал ещё и не знал.

Серый лицом, с комом в горле Сергей стоял перед ним. Поняли они? Умрёт избяная Русь – умрёт и он…

Ему кричали: «Ещё!!! „Хулигана“!!!»

Провёл рукой по светлым кудрям.

В одно мгновенье стал иным, стремительным, резким, как ветер. Только лицо осталось бледным. Зеленоглазой влюблённой девчонке во втором ряду, да и всем казалось: срывает порыв жёлтые листья, крутит их вихрем, то ласково, то неистово. Он сам – как непокорный ветер. Цветут его глаза под жёлтой шапкой волос. Он – светится. Юный, ясный. С ним легко и просто, потому что кипит в нём жизни чистый ключ, белой черёмухой брызжет. Куда он его приведёт? На разбойную широкую дорогу? В поле – одиноким деревом стоять? Утонуть ли в песнях своих? Или ветер времени разметает его слова? Только он не подчинится ничему и никому. Будет как ветер свободен и вечен!

Что началось после его чтения! Люди повскакивали с мест, бросились к эстраде. Сергей стоял зачарованный, смотрел. К нему тянулись глаза и руки. Этим сумасшедшим ветром подхватило и зеленоглазую девчонку. Он видел её, плачущую, машущую ему. Подумал: вряд ли понимает, что делает. Просто со всеми вместе.

Вот она, его судьба. Эти жадные руки! Вот так! Вдруг подумал, прямо здесь, на сцене, что такого всенародного обожания у него никогда б не было, если б остался старый мир, если б сидели по салонам «ананасы в шампанском»…

Толик хлопнул его по спине, когда он ушёл со сцены: «Молодец, брат! Отстоял „рыцарей образа“! Вот это класс!»