Книга Кодекс бесчестия. Неженский роман - Елена Котова

– Какой у меня выход, – сквозь зубы ответил Чернявин. – Вынужден согласиться, раз уж так…

Сейчас он сидел на кухне, снова прокручивая в голове этот разговор. Потом схватился за телефон.

– Дим, да, я… Завтра встретиться надо! Что значит «день забит». У меня тоже забит. Подъедь, давай, в «Ла Маре», потолкуем.

Плеснув виски в стакан, Чернявин выпил, почувствовал, что наконец начинает отпускать. Кредит Александров долго с него будет взыскивать.

Лида лежала в кровати уже без слез, уставившись в стену. «Третий год хочу обои переклеить… Ни сил, ни настроения… За окном стемнело, уже десятый час, наверное. Что с ним происходит? Странный разговор насчет Австрии, заявлениие, что с Александровым будет работать, а сейчас эта злоба! Он снова попал в переплет. Врагов у него немало, с его-то характером». Лиде хотелось думать совсем о другом. Она прикрыла глаза…

Мамина дача. Любимое место. Жаль, что теперь некогда туда ездить. Скрипучие крашеные полы, застекленная веранда, воду надо было таскать из колодца. Вокруг дома – заросли сирени, которая ранним летом тревожно стучится в стекла полуоткрытых окон. Лида плавает в этом запахе, сидит на веранде, зарывшись в конспекты. Сессия, экзамен… да, точно, по философии. Костя приехал, не предупредив, с шампанским, с ранней клубникой и огромным тортом.

Она лежала в постели, обессилев от его ласк, а он кормил ее клубникой. Потом пошел сам делать омлет. Они сидели на террасе, ели омлет, к запаху сирени добавился тонкий, нежный такой запах укропа, по крыше стучали крупные капли июньского, еще холодного дождя. Дождь все шел и шел, они снова залезли под одеяло. К вечеру, когда в окна ворвался внезапно потеплевший пряный воздух, сделали над собой усилие, стали одеваться. Лида нашла папины сапоги для Кости. Мокрые песчано-гравиевые дорожки, редкие, сочные капли с веток, запах хвои.

– Кажется, что грибами пахнет, – сказала она, чтобы не говорить о нежности, разлившейся по телу, еще не остывшему от любви, от невозможного счастья. Так хорошо не будет уже больше никогда. Щемящее чувство хрупкости их любви отступало только тогда, когда Костя ее обнимал.

В кухне уже который раз хлопнула дверца холодильника. «Нет, не пойду… не могу видеть», – мелькнула мысль, и тут раздался шепот Кости: «Лида…» Она резко села на постели. Знала, что показалось, но голос был таким реальным, что невольно она стала озираться. «Лида…» – прозвучало снова. «Глюки… так можно и с ума сойти, уже голоса слышатся». Лида с трудом поднялась, прошла в ванную и встала под душ. Долго стояла под горячими струями. Намазала себя кремами, вернулась в спальню, надела ночную рубашку, свернулась калачиком под одеялом. Закрыла глаза и стала снова думать о Косте, почти счастливая.

Глава 13. Сделки-проделки

В «Ла Маре» было многолюдно. Заяц причесывался перед зеркалом, послав метрдотеля на второй этаж проверить, готов ли его обычный стол – у перильцев, откуда удобнее обозревать окружающую действительность. Завсегдатаями ресторана были именно лесники – может, потому что хозяин ресторана занимался еще и экспортом леса. Тут терли терки лесозаготовщики, владельцы фанерных и картонных заводов, бумажных и целлюлозных комбинатов, производители стройматериалов и мебели, постоянно снующие в Москву решать вопросы. Чернявин заметил крупнейшего лесоперерабатывающего магната из Хабаровска. «Надо же, Староверов пожаловал. А мне не позвонил… Небось все уже прослышали, что комбинат тю-тю. Небось списал меня со счета».

Чернявин сам удивился, как почти мгновенно чувство мерзостного унижения сменилось приятным возбуждением. Едва не рассмеялся в голос. Ха! Поспешил Староверов-то! Во дурак! А эти остальные, козлы, вон их сколько! Сидят, жрут и не знают еще, что скоро все они к нему придут. В ноги кланяться, просить, предлагать… На стульях ерзать, в глаза заглядывать. Что такое комбинат, который он к тому же дважды обкэшил, по сравнению с властью над всеми этими, жрущими! Административный ресурс, ха! Это посильнее актив! Раньше он носил, а теперь ему будут носить.

– Пошли, жрать охота, – Заяц толкнул Чернявина в бок. – Чё озираешься, будто в первый раз тут? Ищешь кого? Давай по граммульке.

– Да не..

Чернявин не мог оторвать глаза от обедающих. Скоро они все поймут…

– По граммульке? А давай! Мне этого… «маккалана», грамм сто пятьдесят.

– Повод есть? – заинтересованно спросил Заяц. – Вчера у тебя такой был голос, я подумал, стряслось что.

– Стряслось… Голос у меня… совершенно был нормальный. Сейчас главное – все по нотам разыграть, – Чернявин пригнулся к столу, выразительно глядя на Зайца. – Можешь с Красовской договориться, чтоб взяла дополнительно к договору залога мою персональную гарантию и еще на годик забыла про взыскание? Просто забыла, и все. Можешь?

– Ах, Юрочка, вот оно что! А что через годик?

– К тому времени новый счетчик закрутится. Считай, что это мне отступной.

– Это Александров так вопрос поставил?

– Если б он, я бы тебя не высвистывал.

– То есть не поделился бы…

– Тебе, Дим, только делить. Сделай, а?

– Не знаю… Не думаю, что Красовская на себя такой риск возьмет. А сколько?

– Процента два готов.

– Два с половиной. Лимон, цифра круглая. И нечего глаза топорщить, Юрочка.

– Дима, это грабеж. На мне же еще проценты по кредиту.

– Юрочка, кто же неволит? Возвращай кредит, не будет процентов! Ради сороковника на крюке сидеть?

Чернявин промолчал. Рано еще Зайцу рассказывать, кто у кого на крюке. Будет Чернявин проценты платить – придется Александрову кредит лонгировать. Не станет же он взыскивать с госчиновника, от которого они со Скляром зависят, Подумаешь, кредит в сороковник при капитале Русмежбанка! Кто заметит?

Катюня не встала к завтраку. Константин решил не трогать ее, сам распорядился, какие рубашки взять в машину, сварил себе кофе – с утра видеть не мог ни кухарок, ни горничных. Бросив охраннику «погнали!», в машине принялся за кофе с бутербродом, но мысли сверлили. С женой надо что-то делать. Издательство ее уже не занимает, последний альбом – о чем же он был? О Серебряном веке, кажется. С кем-то она поскандалила, кто-то что-то напортачил, подарочные экземпляры Русмежбанк раздарил к Новому году – почти тысячу, а в магазинах книга продавалась плохо. Катюня скисла…

Накануне все началось, как обычно, с разговора о Лондоне, он слушал вполуха, уже твердо решив, что Сергею пора возвращаться. Потом обычные упреки: «Я тебя совсем не вижу, ты не интересуешься моей…» Но впервые все кончилось битьем посуды, криками, чтобы он вызвал «скорую»… Константин мерил Катюне давление, отпаивал валокордином, та требовала грелку, чай с лимоном, «скорую», рыдала… Когда она стала царапать себе грудь, он не выдержал, тряхнул ее за плечо: «Немедленно прекрати. Вставай!» Катя, спустив ноги с кровати, взглянула на него бессмысленно-ненавидящим взглядом и, взяв шлепанец, ударила его по лицу. Он еле удержался, чтобы не дать сдачи, но тут же обнял, испугался, что сделал это грубо, прижал к себе. А она все рвалась из его рук, что-то выкрикивала… «Все, ш-ш-ш, прости меня, успокойся… нельзя так… прости меня… Но так нельзя, понимаешь… И причин нет, поверь мне, Катюня…». Она еще покричала, что он ломает ее жизнь, похлюпала носом с полчасика, еще три раза голосом умирающего потребовала чаю, а часам к двум ночи вышла в халате на кухню и предложила распить бутылку беленького, которую они и уговорили под Катины рассуждения о том, как исковеркана жизнь.