Книга Даль сибирская - Василий Шелехов

Мама тоже принимала самое активное участие в работе самодеятельного театра, зубрила роли, ходила на репетиции, шила костюмы. Общественная деятельность матери подняла её в наших глазах, мы и не подозревали, что у нас мать такая талантливая и красивая: мы привыкли видеть её в домашней затрапезной одежде, теперь же она чаще одевалась по-праздничному, следила за своей внешностью.

Стихи я начал писать рано, со второго класса, посылал свои опусы в «Пионерскую правду», однако же так ни разу и не напечатался на её страницах. Но вот в районной газете, издававшейся в Киренске, поместили моё стихотворение. Я писал о героической борьбе Красной Армии с фашистскими захватчиками, о скором крахе гитлеровской Германии; о чём ещё в то время мог мечтать и писать мальчишка?!

Моё стихотворение в газете не могло остаться незамеченным на селе, так как газеты тогда читались с превеликим вниманием. Ничего особенного в нём не было, конечно, сплошной гром и звон, «отряды» чётко рифмовались с «бригады», «бойцов» – с «отступающих врагов», но в силу укоренившегося уважения к печатному слову стихотворение сдержанно хвалили. В школе меня полушутя-полусерьёзно именовали поэтом, и хотя я смутно догадывался, что настоящая поэзия – это что-то другое, недосягаемо-высокое, такое возвеличение льстило моему самолюбию.

Шла третья четверть – пора художественной олимпиады. Однажды на перемене Кеша Зайцев расфантазировался:

– Про войну пьесу поставить бы, вот было бы здорово! Да только где такую взять?.. – Он взглянул на меня прицельно-оценивающе. – А что, напиши-ка, Вася, пьесу, чтобы действующими лицами были ребята, и мы своим классом разыграем её. А? По-моему, ты справишься. Тебя вон даже в газете пропечатали. Сможешь, сможешь, не скромничай!

Смелая Кешина идея всем понравилась, и ребята хором поддержали его. Смущённый и одновременно гордый такой верой в мои таланты, я обещал попробовать.

Сомнения и страх мучили меня, но, сверх ожидания, пьесу написал быстро и легко. Когда дома сел за стол и склонился над чистым листом бумаги, вдруг оказалось, что я уже вижу всё действие пьесы от начала до конца, словно давно вынашивал замысел её, нужна была лишь подсказка, толчок.

В лесу, на временно оккупированной немцами территории, действует партизанский отряд, он имеет своих людей в деревне. Это группа мальчиков, которые доставляют нужные сведения, воруют у фрицев оружие и боеприпасы.

Однако ребятам этого мало, они хотят уйти в отряд и воевать наравне со взрослыми, командир же партизанского отряда не согласен, полагая, что им это не под силу.

Староста, бывший кулак, выслуживается перед фашистами, несмотря на предупреждения партизан, отнимает у жителей хлеб и скот, помогает немцам угонять наших людей в Германию на каторжные работы.

Партизаны намерены арестовать предателя Родины, увести в лес и судить, ребятам поручено разведать, когда это лучше сделать.

Но ребята сами тёмной ночью подбираются к дому старосты, обезоруживают полицая-охранника, поднимают с постели старосту и обоих уводят в лес к партизанам, чтобы доказать командиру, что способны на боевые операции.

На другой день после уроков, волнуясь, чувствуя, как у меня горят уши, прочёл одноклассникам пьесу. Пьеса ребятам очень понравилась.

– В самую точку попал! На сто с плюсом! – говорили они.

Один Петька Жарков сказал, что это не пьеса, а чепуха на постном масле, ничего больше не прибавил и, не торопясь, гордо задрав голову, вышел из класса. К нашей вражде привыкли, уже не пытались мирить нас и старались не замечать подобных выходок.

Переписали роли и после уроков стали репетировать. В других классах тоже полным ходом шла подготовка: где поют, где декламируют, где акробатические номера отрабатывают. А к нам, семиклассникам, заглянут и тотчас захлопывают дверь: ну, эти и сами, без руководителя, справятся, выпускной класс, взрослые люди. Так никто и не знал, что такое мы затеяли.

После того как директор школы объявил на линейке об учёте всего, что готовится к олимпиаде, я на перемене вошёл в учительскую и протянул ему тетрадку с рукописью пьесы.

– Мы вот, Михаил Федотович, пьесу готовим.

– Пьесу? М-м-м. Чья пьеса-то?

– Моя.

Учителя рассмеялись: непонятливый какой!

– Я спрашиваю, кто написал пьесу? Автор кто?

– Я написал.

– Вот как?! Ну-ну! – и он как-то по-особенному, многозначительно пронзил меня взглядом, посмотрим, дескать, каков автор, а учителя изумлённо переглянулись, вслед за снисходительностью на их лицах проглянула растерянность: «И это у нас, в Петропавловске?! Чу-де-са!»

По традиции лучшие номера олимпиады отбирались для концерта в сельском клубе. Моя пьеса оказалась в их числе. Я был автором, режиссёром и актёром одновременно.

Всё было разыграно как полагается. И хлопали нам. И денежными премиями наградили всех участников постановки, самую большую премию, целых сто рублей, получил я, но не чувствовал себя счастливым: уже во время спектакля, наблюдая из-за кулис своё творение в действии и переполненный зал доверчивых зрителей, я вдруг с ужасом и стыдом осознал, что обманул их: всё в моём произведении бледно, куцо, ходульно, герои на одно лицо, и Жарков пусть наугад, со зла, но сказал правду: это не пьеса, а чепуха на постном масле.

Но ни зависти, ни злости, как я стал догадываться, Петька Жарков ко мне уже не испытывал, должно быть, с годами кончилось детское ревнивое соревнование – кто дальше прыгнет, кто выше залезет, кто больше пятёрок нахватает. Однако по привычке мы косились, сторонились друг друга.

Рыбачил я как-то у Чёрного Камня во время выпускных экзаменов. Скучно одному на пустынном берегу долгими летними днями. Изредка меня навещали коршуны и воровали выловленных, но еще не насаженных на кукан ельцов; стервятники поедали их в воздухе, паря надо мною (крупных деревьев, на которых они так любят сидеть, поблизости не росло) и не обращая внимания на мои крики; такое общество меня не радовало, хотя, по правде говоря, несколько развлекало.

В тот день мне попался на закидушку сиг, довольно редкая в Лене рыба. Как он пугал меня, всплывая на поверхность реки вдалеке от берега! Я никак не мог догадаться, что это там за диковинная блещущая лепёха. Побежал за крюком, спрятанным в корнях старой черёмухи на бугре.

Дело в том, что я ленился таскать с собою на рыбалку приёмный крюк, вернее, суеверно опасался спугнуть удачу. Поэтому каждую весну, как только попадал на закидушку ленок, я срочно мастерил крюк из ивовой рогульки и гвоздя: в короткий рог-отросток вбивал гвоздь и заматывал сверху для надёжности тонкой медной проволокой. Когда я зацепил таким самодельным крюком (это ещё тогда, когда учился в пятом классе) первого в своей жизни ленка, и он, розовый, кровавохвостый, упруго треснулся о горячую хрусткую гальку, то я на радостях сплясал вокруг него танец с нечленораздельными воплями восторга, наверное, тот же самый, что и мой предок-ровесник в далёком палеолите в честь первой большой добычи.