Книга Суламифь. Фрагменты воспоминаний - Суламифь Мессерер

Только десятилетия спустя моя сестра получила документальное подтверждение тому, что ее страшные тогдашние догадки были верны.

«Уважаемая Рахиль Михайловна! – писал в 1989 году начальник секретариата военной коллегии Верховного суда СССР. – На Ваш запрос сообщаю: Плисецкий Михаил Эммануилович, 1899 года рождения, член ВКП(б) с 1919, до ареста – управляющий трестом «Арктик-уголь» Главсевморпути, был приговорен к расстрелу по ложному обвинению в шпионаже, во вредительстве и в участии в антисоветской террористической организации.

Приговор приведен в исполнение. Вероятнее всего, это произошло немедленно после вынесения приговора – 8 января 1938 года…

Проведенной в 1955–56 году дополнительной проверкой установлено, что Плисецкий М. Э. осужден необоснованно…»

Подобно десяткам миллионов других, понапрасну, значит, уничтожили.

Плисецкого расстреляли потому, что в партии он состоял еще с 1919 года, работал одно время в Кремле и знал, что Сталин поначалу считался последней спицей в колеснице. Наш вождь уничтожал всех, кто мог бы передать правду о нем новым поколениям. В том числе уничтожили и Мишу Плисецкого.

Однако в НКВД было принято, прежде чем расправиться с человеком, сначала вменить ему что-нибудь из стандартного набора обвинений в «антисоветской деятельности», получить от арестованного «собственноручные признания» и уж тогда, «на полном основании», уничтожить его.

В 1993 году мой брат Александр добился возможности ознакомиться с делом № 13060 по обвинению Плисецкого М. Э. Из пожелтевших, захватанных потными руками страниц стало предельно ясно, как происходила расправа над Мишей.

В начале 30-х годов, верный своему принципу помогать друзьям в трудные минуты, он взял себе в заместители на Шпицберген бывшего секретаря Зиновьева, Р. В. Пикеля, когда тот уже находился в опале. Связь с зиновьевским соратником и явилась формальным поводом, этакой красной тряпкой для «быков» из НКВД.

В 1936 году Пикель выступил с невероятными «признаниями» на знаменитом публичном судилище Зиновьева, Каменева и других. В частности, он «подтверждал» свое «участие в покушении на жизнь товарища Сталина». После расстрела Пикеля чекисты взялись арестовывать всех, кого оказалось удобно обвинить в связях с ним.

В 1934 году Михаила Плисецкого навещал в Москве его американский брат, Лестер. В 1937-м это легко могло быть использовано органами против Михаила. Но не было. В деле № 13060 по обвинению Плисецкого имя его американского родственника не фигурирует. Следователи явно не удосужились «копнуть» эту тему. Да и зачем? Был бы человек… А сочинить повод для его ликвидации не составляло труда, обвинения создавались по избитому шаблону.

Материалы дела № 13060 подтверждают известные методы, которыми сталинские экзекуторы выдавливали из невинных людей признания-самооговоры.

На допросах до середины июля 1937 года Миша категорически отрицает, что тайно сотрудничал с какими-либо иностранцами. Но 23 и 26 июля неожиданно вешает себе на шею тяжкую гирю вины: да, грешен, завербовал меня в 1932 году агент германской разведки Бюркле. Да, замышляли сообща сорвать добычу угля на Шпицбергене, подбить тамошних шахтеров на недовольство, приняли на работу в советскую концессию контрреволюционные элементы. То есть, видимо, в первую голову того самого Пикеля. Даже, мол, устроили мы диверсию на руднике, а именно – поджог столовой…

Что же произошло за те несколько жутких дней, когда в застенках НКВД Миша начал каяться в нелепейших, явно взятых с потолка преступлениях?

А вот что. Хронология красноречива. 13 июля 1937 года родился сын Миши, Азарик. 22 июля Рахиль вернулась с ним из роддома. 23 июля – такие вещи в семьях репрессированных не забываются – ей позвонил следователь, с ходу рявкнул: «Вопросов не задавать!» И осведомился:

– Кто родился, сын, дочь?

У меня мало сомнений: зловещий тот звонок был сделан из кабинета, где допрашивали Михаила. Следователь наверняка пригрозил расправиться с женой и младенцем. Вот почему Миша дал на себя «нужные» показания. Психологическая пытка сработала…

Но все это стало известно только через полвека. А в те дни я билась в двери кабинетов прокуратуры на Дмитровке, пыталась, используя известность балерины Большого, авторитет свежеиспеченного орденоносца, женское кокетство – да что Бог послал, – вырвать из крепко сжатых челюстей тамошних чинуш заветный адрес.

Куда вы заточили мою сестру с младенцем Азариком?

Наконец толстенная дама в прокурорском мундире, видать, сердобольная, протянула мне запечатанный конверт с выведенным на нем заветным словом: «Акмолинск».

– Поезжайте по этому адресу. Вручите там начальнику лагеря. Самой письмо не вскрывать!

Акмолинск!

Легко сказать, «поезжайте». На Казанском вокзале Москвы мне опять помогла моя орденская книжечка. Раз в год орденоносцам полагался тогда бесплатный железнодорожный билет вне очереди.

Хоть к черту на кулички. Хоть к сестре в тюрьму.

Было верхом абсурда то, что я отправилась в Гулаг не как-нибудь, а в мягком вагоне. С комфортом – в страну слез.

Четыре дня за окном проплывала сухая, пыльная степь, кое-где окропленная кровавыми капельками диких тюльпанчиков. Ветер доносил в купе кислый запах кизяка, прожаренной на солнце смеси навоза с сеном, – им топили печи. И поэтому совершенно не хотелось есть. Кажется, под языком у меня навсегда застряла та дымная кислинка.

Тем временем Большой театр разгулялся на летних каникулах. Мои подруги омывали натруженные за сезон ножки в Черном море. Они, верно, думали, что я тоже мокну где-нибудь поблизости, в санатории, в целебной радоновой ванне.

А я ехала в АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников родины.

И вот я выгружаю свой чемоданчик в Акмолинске – угрюмом пыльном городишке, затерявшемся в степях Казахстана.

– Чего надо? – буркнул из будки заспанный охранник. Взглянул на мой орден и на заветный конверт: – Ждите. Туда должен пойти грузовик, захватят…

Грузовик действительно прикатил – в кузов набились, как сельди, навалились друг на друга люди с лопатами. То ли заключенные, то ли ссыльные. Их везли с работ.

Меня с почетом водрузили в кабину к шоферу – еще вольная, еще не арестовали. А мне, честно говоря, уже, считай, не до того: арестуют меня заодно, не арестуют. Все мои мысли, все мое существо, вся воля были подчинены одному: поскорее бы добраться до сестры, помочь ей и ребенку.

Грузовичок отправился в путь. Но не очень-то споро пошло дело. Худой до прозрачности шофер-зэк клюет за рулем, того и гляди, вильнет с дороги в канаву.

– Что это с тобой? – спрашиваю парнишку.

– Восемнадцать часов кряду баранку кручу. Поспать не дозволяют.

Я тогда уже умела водить машину. Нам, орденоносцам, разрешили купить первые отечественные «эмки». Богемный «феррари» советского производства. Когда моя черная «эмка» стояла у подъезда Большого, толпа вокруг нее порой собиралась больше, чем у театральных касс.