Книга До последнего мига - Валерий Поволяев

— Тогда не страшно. Если там рухнет штукатурка потолка, счёт за ремонт нам не представят, да? Подсоби мне, если можешь, — Каретников упёрся руками в край шкафа, но тот, тяжёлый, не поддался. Даже с места стронулся. — А завалить его нам надо, — сипло пробормотал: Каретников. — Его, лежащего, и разрубить будет легче.

Втянул в себя воздух, будто бегун перед стартом, поморщился, когда вновь услышал клекот в лёгких: неужто свинец их, как и рёбра, тоже покорежил? Не должно быть. Тогда чего ж они сипят, клекот, хрип издают, а? Может, он сегодня их поморозил? Мотнул головой отрицательно: нигде вроде бы не терял сознания, в сугробе не валялся, отчего ж лёгким оказаться помороженными?

Слабость всё это, слабость… Она виновата. И лёгкие хрипят от слабости, и оранжевые птицы, что как сумасшедшие носятся в темени промороженной комнаты, тоже от слабости.

Развернулся лицом к стене, чуть носом не провёл по побелке, спиною подтиснулся под шкаф, упёрся лопатками в холодное острое ребро, надавил на него:

— Р-раз-два, взя-яли! — прохрипел Каретников и не услышал собственного хрипа. Перед глазами стало порхать вдвое больше голубей. — Р-раз-два, взя-ли! — скомандовал он снова. Скомандовал сам себе, не надеясь, что Ирина будет надёжной подсобницей, сил-то у неё куда меньше, чем у него. — Р-раз-д-два…

Шкаф дрогнул, он, будто бы решив что-то важное про; себя, отклеился от пола, пополз, кренясь, и в следующий миг неожиданно с огромной силой надавил на Каретникова, плюща его, втискивая в стену, Каретников охнул, боль пробила его от пяток до макушки, он чуть не потерял сознание, но всё-таки не потерял, сжал зубы так, что на них будто бы заскрежетала дробь, упёрся в стену коленями, грудью, локтями, ладонями, лбом, надавил на шкаф спиною, захрипел от боли, досады, немощи. Шкаф уступил.

— Бер-реги-ись! — выбил из себя крик Каретников, когда почувствовал, что шкаф перестал сопротивляться, отскочил в сторону: мало ли что из раскуроченного нутра этого лакового чуда может выбрызнуть — осколки стекла, гвозди какие-нибудь, острая твёрдая щепа. Краем глаза заметил, что Ирина тоже отскочила в сторону.

Шкаф ахнулся об пол с таким грохотом, что невольно показалось: в квартире разорвался снаряд сорокапятимиллиметровки — походной противотанковой пушки, которая хоть и мала на вид, но очень голосиста.

Из-под шкафа действительно выбрызнуло что-то сверкучее, быстрое, дробью прошлось по полу, чуть не сбило коптилку. Сбить не сбило, а вот огонь в коптилке погас. Сделалось темно. Но в следующий миг оказалось, что не так темно: сквозь забусенные инистые окна в комнату проливался слабенький морок. Каретников сел на край шкафа, взялся рукою за грудь — надо было утишить хрип и клекот в лёгких, унять боль. Ирина села по другую сторону шкафа. Минуты через три из далёкого далека до Каретникова донесся её голос:

— Сидим, как двое влюбленных на скамеечке.

Он хмыкнул. Запалил коптилку снова, подумал: а ведь, чего доброго, побудет он ещё час-полтора здесь, и всё — навсегда прикипит душой к этой худенькой красивой девчонке, которая хорохорится, храбрится, белое платье напоказ выставляет… Впрочем, почему выставляет? Платья никогда не выставляют напоказ, Ирина — не тот человек, которому выгодно преподнести собственную персону в наилучшем свете, Ирина ведёт себя точно так же, как вела и в другие разы, до войны, например. Она с детства привыкла появляться перед гостями в нарядных платьях. Это просто в крови у неё…

У каждого парня, который находится на фронте, должна быть своя девушка — нежное создание, о котором человек должен помнить, думать, мечтать о встрече, писать письма, — это подбадривает, теплит, добавляет храбрости, если хотите.

Ну будто бы что стронулось в Каретникове, он почувствовал что-то нежное к этой девушке в белом платье, в нём появилась потребность помогать ей, беречь её. В горле возник знакомый горький катыш.

Как всё-таки сложно и, извините, странно устроен человек. Каретников не думал, он даже желать не мог, когда всего час назад, прижавшись спиною к холодному каменному стояку ворот, ожидал стычки с бандитом, прижимал к телу хлеб и жалел о том, что нет у него с собою нагана. Хотя бы с одним-единственным патроном в стволе. Или гранаты РГД. Он тогда бы, слабый, морочный после госпиталя, показал бы этому дерьму, где раки зимуют, но, увы, оружия у него не было, и он, бессильно хватая открытым ртом воздух, с тоскою поглядывал в небо, прислушивался к звукам и ждал своей последней смертной минуты… Ну разве мог он тогда хотя бы на малую толику, на рисинку, на крупицу пшённую, предположить, что всё так обернется?

Ну какими неведомыми путями, с помощью каких сложных формул, комбинаций занесла его сюда судьба? Или, может, все это неправда? Он попробовал оторваться от земли, вознестись ввысь — оторвался, вознесся, будто святой, но в ту же секунду всё в нем запротестовало против такого вознесения. Скорее на землю, скорее в комнату, где он сейчас сидит, в холод, в тишь, в которой слышны и волчий вой ветра, и хрип собственных лёгких, и оглушающе-больной стук сердца. Он любит, он полюбил эту девчонку, он будет вспоминать о ней с теплом и нежностью в окопах, он защитит её, если что…

— Завтра я уезжаю на фронт, — неловко шевельнувшись и дёрнув головой от непроходящего, подпершего подгрудье холодного комка, проговорил он. Поёжился.

Ирина ничего не сказала в ответ, она как сидела на углу шкафа, свернувшись в клубок, обхватив руками колени, так и продолжала сидеть.

— Можно ли написать тебе с фронта?

Он ощутил, точнее, услышал, определил откуда-то со стороны, что в его голосе появились просящие нотки, устыдился их: это что же такое выходит, он силком набивается в друзья? Почувствовал, как у него дернулась правая щека, кожа натянулась, будто ошпаренная прикосновением горячего металла — именно так шпарит пуля, когда бьет по касательной, холод отступил, и ему показалось, что в этой огромной пустой комнате стало по-летнему тепло.

Тут Ирина сделала то, что должен был сделать Каретников, но увы, не сделал — пороха не хватило, — она встала, перешла на каретниковскую сторону, опустилась рядом с ним на шкаф. Каретников почувствовал прикосновение её плеча и, хотя это прикосновение было мимолетным, едва приметным, вздрогнул, отклонился в сторону, пытаясь отодвинуться от Ирины, — ему сделалось немного не по себе, но он удержался, выпрямился. Застыл, сидя рядом с нею.

— Знаешь, — проговорила она задумчиво, тихо, голос её стекленел в холодной гулкой тиши, слова замерзали. — Так иногда хочется общения с человеком. Так хочется поговорить, а поговорить не с кем.

— А соседи? Соседи есть?

Каретников вспомнил, что Ирина говорила только про соседей внизу — они умерли, но ведь есть же, в конце концов, другие соседи, о которых Ирина не рассказывала. Соседи по лестничной площадке, соседи, живущие вверху, над головой, соседи из другого подъезда, из другого дома, — всё это соседи… Конечно, не будешь будить посреди ночи какую-нибудь бабулю в галошах и ватном капоре, живущую в конце проулка, или голодного третьеклассника, обитающего где-нибудь в квартире под чердаком, да потом с третьеклассником много и не наговоришь, но есть же поблизости нормальные люди-собеседники, в разговоре с которыми можно отвести душу?