Книга Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств - Андрей Фурсов

Надзаконный характер русской власти – не выверт истории, не случайность – в истории столь крупных и (по-своему) сложных целостностей, как русская реальность, случайностей не бывает. Точнее, бывает в том случае, если они необходимы. Надзаконный характер русской власти был единственно возможной формой реализации в христианском обществе такого её имманентного качества, как автосубъектность, – так, чтобы общество оставалось христианским (т. е. полисубъектным), а власть – автосубъектной. О чём речь?

XII

Людвиг Витгенштейн однажды заметил, что некоторые факты и проблемы едва упоминаются из-за их общеизвестности, что создаёт иллюзию понятности, изученности и лучше всякого маскхалата скрывает от исследователя реальную проблему.

Несколько иначе, но по сути о том же, сказал А. А. Зиновьев: «Самые глубокие тайны общественной жизни лежат на поверхности». Тезисы Витгенштейна и Зиновьева распространяются и на феномен русской власти, который мы до сих пор не можем адекватно концептуализировать, интерпретируя его как государство (state) или политический феномен. При этом в своём повседневном поведении в отношениях с властью и её представителями мы чаще всего ведём себя совершенно адекватно, прогнозируя поведение власти и совершая в соответствии с этим определённые поступки. Однако как только дело доходит до теоретической интерпретации, мы начинаем напяливать на русскую власть чужеземные «одежды», которые либо не лезут на неё и трещат по швам, либо болтаются на ней и довольно быстро спадают. То есть мы как тот пёс, что всё понимает, но сказать не может, – не способны адекватно, в соответствующих природе объекта терминах зафиксировать его суть. А ведь если вдуматься, русская власть – не такой уж и сложный для понимания феномен. Надо только смотреть на него теоретически непредвзятым глазом и верить этому глазу, а не теориям западного происхождения, либеральным ли, марксистским, разработанным для описания и объяснения совершенно иных, чем русская власть, феноменов и реальности. И всего-то дел: взглянуть на русскую власть в соответствии с принципами системности и историзма.

В домонгольской Руси существовал властный треугольник «князь – бояре – вече», относительная сила «углов» которого варьировалась от княжества к княжеству. Ни у одного из русских князей не было «массы насилия» достаточной, чтобы пригнуть бояр и население, а потому попытки такого рода (Андрей Боголюбский) были смертельно опасными.

В монгольской, ордынской Руси всё изменилось. Во-первых, за исключением северных народоправств, т. е. боярско-вечевых олигархий (Новгород, Псков, Вятка), доминирующим «углом» стал княжеский. В ситуации, когда Орда в любой момент могла обеспечить князю необходимую массу насилия, вече уже не могло играть прежней роли (с начала XIV в. слово «вечник» становится синонимом слова «бунтовщик»), а бояре предпочитают держаться князя, а не конфликтовать с ним. Кроме того, в условиях конкуренции за привилегии под «ордынским зонтиком» побеждали наиболее сплочённые княжества – те, где население и, главное, боярство поддерживали своего князя («княжеско-боярский комбайн»); это, естественно, не исключало конфликтов, но ограничивало их и направляло в русло социальной борьбы, существенно отличной и от Западной Европы, и от азиатских обществ. Таким образом, ордынизация Руси привела к значительному усилению княжеской власти, а московский князь – главный улусник и порученец Орды просто превращался в православного минихана.

Во-вторых, что ещё важнее, в этих условиях невиданные метаморфозы претерпела не только власть сама по себе, но власть как субъектность: возник такой субъект власти, которого до этого не было и не могло быть как на Руси, так и, естественно, в самой Орде[43].

Сами монгольские и ордынские ханы, как и любые верховные властители в азиатских обществах, не выступали в качестве субъекта. В азиатских обществах субъектность растворена в системности, в системно предписанной социальной роли (не случайно в различных философских системах Востока по сути нет оппозиции «субъект – объект», субъект-объектная проблематика практически отсутствует). В этом плане необходимо подчеркнуть, что послеордынская русская власть, возникшая как ордынско-московская, ни в коем случае не является простым заимствованием «азиатчины», переносом последней на русскую почву. Она – результат субъектизации несубъектной формы, её субъектного преодоления, за что, однако, пришлось заплатить свою цену – и цену не малую.

Итак, русский (московский) князь ордынской эпохи – порученец хана – выступал, как и в доордынскую эпоху, в качестве субъекта, но теперь уже субъекта особого: мало того, что он воплощал по сути единственно значимую власть, во-первых, источником его властной субъектности было некое не (и даже вне-) субъектное начало, а не иной субъект; во-вторых, источник этот находился за пределами русского христианского социума. В результате в самом этом социуме власть как субъект оказывалась causa sui, субъектом самим по себе – автосубъектом, а не из взаимодействия с другими субъектами. Или, иначе, не это взаимодействие определяло его как таковой, его природу.

Так единственная по ордынской басурманской логике и милости власть приобрела тенденцию к функционированию в качестве единственного субъекта власти, а поскольку данная власть внутри этого общества была по сути единственной, то и единственным субъектом, причём единственность эта, стремление к ней были обусловлены тем, что власть была субъектом сама по себе, автосубъектом. Хотя князь являлся субъектом, поскольку он – агент христианского общества, «существующего» по воле Абсолюта, субъектного Бога, властью-автосубъектом он был по воле вполне земной над – (и вне-) субъектной силы – Орды, её хана и этим своим качествам обязан ей и только ей, а потому автосубъектность оказывалась важнее субъектности.

В рамках ордынского орднунга властная автосубъектность московских князей была функцией Орды, хана. Он был её законным основанием, вынесенным за рамки русского общества (странное на первый взгляд поведение Дмитрия Донского, который, нанеся в 1380 г. поражение Мамаю, в 1382 г. бежал из Москвы от Тохтамыша, летопись объясняет очень просто: ибо убоялся законного царя, т. е. чингисида; Мамай чингисидом не был, он узурпировал власть).

С уходом Орды этот источник законности автосубъектной власти исчез. В христианском обществе автосубъектная власть вообще не могла быть законной (подзаконной) хотя бы в силу существования такого субъекта, как церковь. Иными словами: либо законность, либо автосубъектность. Эта дилемма в московском «православном ханстве» (Г. Федотов имел в виду отрезок между 1480 и 1565 гг.) становилась всё более острой и запутанной, пока Иван IV не разрубил её одним ударом – введением опричнины, которая поставила царскую власть над законом и церковью и таким образом решила сразу несколько проблем.

Во-первых, была зафиксирована и признана (условие возвращения Ивана на трон) автосубъектность без какого-либо внешнего источника, а сама из себя, causa sui; во-вторых, царь оказывался по сути единственным реальным и значимым властным субъектом (тенденция к моносубъектности); в-третьих, автосубъект приобретал ярко выраженную индивидуальную (царскую), а не коллективную (княжебоярскую, т. е. квазиолигархическую) форму, последняя, точнее, её потенциальные носители были подавлены мерами физического, экономического и морального террора – опричниной. Решение дилеммы, о которой идёт речь (я называю её «дилеммой Властихриста»), стало самодержавие, а средством – опричнина. По сути это означало революцию внутри господствующих групп, революцию гиперсубъектную, поскольку такого торжества, триумфа субъекта, его самости христианский мир ещё не знал.