Книга Аппендикс - Александра Петрова

Нравилась ли ему Габриелла? Она нравилась ему, как что-то неправильное, как нарушение, которое с некоторых пор царствовало над ним и постепенно, почти незаметно отвоевывало пространство у всего понятного, ясного, незыблемого. Земля тряслась, устои не стояли, да, ему нравилась Габриелла. Своей надломленностью и уязвимостью, своим смятением, которые могли сделать ее такой открытой по отношению к другому, потому что таким, как она, таким, как он, некуда было отступать, не за что было цепляться.

В его ролексе давно села батарейка, но он этого не замечал, ему было безразлично, который может быть теперь час или день. Следом за временем, как водится, пошло вкривь и пространство. Полопались швы, из распоротой туши механизма вываливались окровавленные колесики и пружинки, и он все больше убеждался, что находится вовсе не в одной из европейских стран, а в каком-то космическом путешествии.

– Нет, никакого мультикультурализма здесь нет, – повторил он, взглянув на китайскую пару, присевшую на фонтан недалеко от нас. Девушка, озираясь вокруг, рассматривала скульптуры и с непроницаемым лицом откусывала от банана, юноша одной рукой поглаживал ее локоть, а другой – листал страницы. Издалека было не видно, но наверняка это был путеводитель. – А тогда, до вмешательства христианства, хотя рабство было еще более тяжелым, чем сейчас, мультикультурализм все же был. Тот Рим напоминал сегодняшний Нью-Йорк, а может, он был даже более многонациональным. Евреи, греки, египтяне, сирийцы – все эти работники порта, грузчики, мелкие торговцы жили в основном за Тибром. Большинство из них стали потом адептами Кресто, который спас их от отчаяния и маргинальности. На земле они становились сопричастными своим хозяевам, а на небе им могло повезти больше, чем тем, кто с ними плохо обращался. Храмы Изиды, Сераписа, Митры, Кибелы, даже германского Белена, ну и первохристианские церкви, которые, разгромив или надругавшись над святыми изображениями, понастроили на месте разрушенного, – все это еще тут, под нами, – и он притопнул для убеждения старым коричневым башмаком. Несмотря на небольшой рост, ступни у него были широкие, крупные, словно специально для быстрой, неутомимой ходьбы.

Существовал где-то небесный Иерусалим, и это небесное не было, во всяком случае пока, материальным. Подземный же Рим дышал под нами, и в любой момент, выпучивая глаза во тьме истории, можно было спуститься в его чрево. Однако город продолжался под землей не так, как это случается с любыми более или менее старыми и крупными городами, где за непримечательными дверями открываются заброшенные бомбоубежища, туннели метро, бункеры тиранов и крысиные логовища. Конечно, и это все было ему присуще, но здесь на глубине стояли дворцы и храмы, посвященные любому, даже самому неконвенциональному богу огромной империи, проходили мощеные улицы и протекали подземные реки, как посреди какого-нибудь озера Светлояра. Угнездовываясь в застывшем после извержения вулканов туфе, постройки на самом деле доходили тут, наверное, вплоть до земного ядра.

А иногда забытый град и сам, словно доисторический ящер, вылезал наружу. На разбросанных зеленых окраинах в высокой траве торчали гигантские позвонки полуразрушенных акведуков. Когда-то темно-красный сносившийся многоосевой хребет бесперебойно качал прозрачную кровь миллинному населению, через чьи черепа, усеивающие лучи консульских дорог, проходили сегодня новые трубы и прорастали корни цветов и деревьев.

– А тебе не кажется, что со времени твоего приезда прошло всего несколько месяцев, хотя на самом деле… А кстати, сколько лет прошло с тех пор, как ты здесь? – задала я, наконец, классический эмигрантский вопрос, почему-то смутившись и опустив глаза. Под слоем брони из булыжников невидимо пролегала другая жизнь, только что вызванная из небытия нашими разговорами.

– По календарю почти десять.

Хотя каждый полдень, отмеряя время, на Яникульском холме палила пушка, бесприютный Янус следил, чтобы все крутилось исключительно по кольцу и никуда с него не съезжало. Да, со временем здесь явно были какие-то помехи. А может быть, так было только для нас – людей с резко отсеченным прошлым и редуцированным настоящим.

– Я не узнаю даже места своего детства. Иногда мне кажется, что со времени моего отъезда прошло лет сто.

Места детства были как раз одними из первых, которые я тоже перестала узнавать. Разве можно, например, сравнить мою реку, где ловили майскую корюшку, куда однажды по моряцкому обряду с камнями на шейках были брошены мои умершие цыплята Стасик и Машка, с тем, что протекало теперь под фешенебельными апартаментами новых жильцов? Жаме вю, жаме вю, пшел, лживый образ, я никогда тебя не видела. И все-таки это была та же река. Именно город Эр учил тому, что у каждого события и вещи в мире должен где-то быть подлинник или прототип. Особая разновидность дежавю, двойное ощущение проживаемого шепотом отставало на шаг от официального расписания. Как будто изображение и звуковая дорожка происходящего были наложены на фильм, где некий актер совершал примерно то же самое, что и ты. Или кто-то декламировал текст, в котором отдельные куски почему-то не совпадали с прекрасно известной тебе книгой. Разница улавливалась с помощью мышеловки перекрестного сравнения, а пространство погрешности между двумя изображениями или текстами как раз и было тем островом свободы, где ни про один образ, ни про одну запятую невозможно было бы сказать, что вот это есть то-то и то-то. Нет, оно было и то, и это, и еще что-то.

«Пойму этот город, как все предыдущие, и – по коням!» – обещала я себе множество раз, но шли годы, углублялись две вертикальные морщины на лбу, как гром среди ясного неба, как снег на октябрьском солнечном холмике, появился серебряный волос на лобке, потом два-три заблестели на голове, а разгадка не давалась. Каждый день казалось, что вот-вот что-то должно наконец начаться. С утра дятлом в виски колотила псих-надежда: бум-бум, ясность – за поворотом, бум-бум, но к вечеру все сходило на нет. Может быть, так я проживала свой бесконечный День сурка (который я посмотрела раз пять), и для того чтобы вернуться в реальность, должна была понять, в чем именно заключалась моя ошибка? Впрочем, в местах, откуда я была родом, о весне гадали скорей по пробуждению бурого медведя, так что я, видимо, зря только тратила свое время на какого-то заокеанского крота.

Из этого, следуя статистикам, четырехмиллионного (и неисчислимого в реальности) ландшафтного края торчали выступы, за которые цеплялись, в нем зияли впадины, в которые приходили спать, но он умудрялся отталкивать противоположным всему полюсом любое притяжение. Как и Флорин, я чувствовала себя в нем только прохожей, хотя мы знали его вдоль и поперек, и получше многих местных. Ведь им не нужно было отсиживаться в барах или прятаться от дождя и жары в церквях, вестибюлях больниц и вокзалов, помнить дни открытий выставок и бесплатных фуршетов, концертов и зрелищ, знать наиболее чистые туалеты каждого района и держать в уме место, где готовят лучший горячий шоколад, благодаря которому можно было не только наесться на весь день, но и почувствовать себя гурманом, а не просто ординарным потребителем пиццы (кстати, приноравливаясь к туристическим вкусам и уступая пиццерии новым владельцам, вешающим на месте старой вывески свои шаверма и кебаб, их с каждым годом пекли все хуже). Как и большинство пришлого люда, мы знали все входы и выходы города, любую брешь в его стенах, но он по-прежнему оставался для нас неразгаданной шифровкой. Неуловимость его была связана еще и с тем, что в нем одном размещалось множество других городов, а порой даже стран, вроде Ватикана или Яилати.