Книга Вера, надежда, любовь - Вера Колочкова

Нет, ну почему она вечно ничего не видит, не замечает! Живет, как ребенок-индиго, в своем мире, совсем расслабилась. Надо ж хоть иногда вокруг себя озираться, так все на свете проглядеть можно. Нет, надо действовать немедленно и решительно! Надо вернуть мужа на свое законное место! Иначе она пропадет. Точно пропадет! Потому что другой жизнью жить просто не умеет. Там, в котле с общим варевом, – не умеет.

Соня подтянула к себе худые коленки, обхватила руками, сидела, замерев, уставившись на пустой холодильник, будто гипнотизировала его широко открытыми глазами. Нет, что происходит, в самом деле? Она с таким огромным трудом наладила свою жизнь, подтянула ее под себя, пристроила, жила ею целых двадцать пять лет, и вот на тебе. Полный провал. Катастрофа. Нет, не мог Игорь так с ней поступить. Он же все про нее прекрасно знает. И про все ее проблемы знает. И про все страхи. И про все возможности и невозможности нормальной «людской» жизни…

Ну да, да, она женщина с проблемами. С «врожденными признаками чрезмерно выраженной интроверсии». По крайней мере, таким способом когда-то попытался объяснить врач-невропатолог перепуганной Сониной матери странное поведение ее трехлетней дочери в детском саду. Девочка, то бишь она, маленькая Соня, не играла и не смеялась, не плакала и не дралась, как все нормальные дети, а, судорожно сжавшись, сидела в уголке и со страхом наблюдала за орущим и копошащимся детским коллективом, как чуждым и непонятным ей зверем, который может наброситься и съесть, если подойти к нему слишком близко. Так просидела она месяц, другой, третий… Не плакала, не просилась остаться дома, каждое утро безвольно давала себя раздеть и переступала порог группы, спала и ела по часам, безропотно подчиняясь режиму, как маленький узник, потерявший надежду на свободу. А на исходе четвертого месяца слегла с высокой температурой. Просто лежала, вытянувшись в струнку, и горела, как печка. Врачи так и не нашли симптомов ни одного детского заболевания, и только доктор Левин, врач-невропатолог, старый и умный еврей, определил, что девочка «не садиковая», проблемная, и попытался растолковать матери что-то про защитные функции организма, про особое отношение к ребенку… «Она что, ненормальная?» – с ужасом допрашивала врача мать. «Ну почему – ненормальная… Просто будут трудности в общении, она будет отличаться от других детей, но к этому можно приспособиться. Она не такая, как все дети, понимаете? Пусть пока побудет дома, отдохнет, не водите ее в детсад. А через полгодика приводите ко мне, подумаем, поможем…»

Ни через полгода, ни через год Соню к доктору Левину больше не повели. И Соня осталась дома. Одна. С трех лет. Это было замечательно! Отец в то время работал лесничим, усадьба была расположена на окраине большого села, в лесу, среди огромных старых берез. Соня помнит, как часами стояла среди деревьев, слушая шум ветра, наблюдая за движениями гибких веток, растворяясь в игре света и тени, счастливо сливаясь в единое целое с небом, с деревьями, с травой, с солнцем. Мать, наблюдая за ней исподтишка, только плечами пожимала в недоумении. Не ребенок, а монашка малолетняя. Отшельница-созерцательница. Смеется сама с собой, лепечет чего-то под нос. Ну да не болеет, и ладно.

Потом в ее жизни появились книги. Чтение было для нее даже не развитием, не потоком информации, а продолжением мира счастливого одиночества. Соня брала наугад любой том из большой отцовской библиотеки, с волнением пробегала глазами первую страницу. Определяла – какова она на вкус? Так и выработались постепенно свои пристрастия – книги делились на «вкусные» и «невкусные». «Невкусную» книгу распознавала сразу, как музыкант распознает фальшивую ноту, и откладывала в сторону. Среди «вкусных» оказались произведения Чехова, Толстого, Пушкина, Куприна, Лескова, Пришвина… Она могла читать сутками, засыпала с книгой в обнимку, перечитывала несколько раз уже прочитанное. Так и жила себе тихо, как мышка, не доставляя родителям хлопот. «Вся в отца пошла, тоже неудачницей будешь… – ворчала мама, отбирая у Сони книгу. – Ему позволь, он также будет читать целыми днями и ничего не делать». Соня жалела отца всем своим маленьким сердцем, забившись в уголок дивана, горячо переживала родительские ссоры, а потом тихонько брала в отцовской библиотеке первый попавшийся под руку том из зачитанного синего чеховского восьмитомника, садилась в тот же уголок и погружалась вся, до макушки, в любимое повествование, ничего больше не видя и не слыша. Привязанность к этому синему восьмитомнику осталась у нее на всю жизнь как привычка, как средство первой помощи в обретении так необходимого ей душевного равновесия: нужно только протянуть руку, открыть любую синюю книгу и окунуться в спасительную музыку чеховского языка, в его неповторимую спокойную иронию, и душа благодарно возвращается на свое законное место, вытесняя смутную тревогу и страх.

А потом началась пытка школой. «Доченька, это ж не детский сад, куда можно вообще не ходить! – уговаривала рыдающую Соню мать. – Ты не бойся, ты же у нас умненькая. Да еще и начитанная такая… Да тебе эта школа – тьфу! Помнишь, как доктор говорил? Ты не такая, как все… Пусть они бегают и кричат на переменках, а ты сиди себе спокойно, не обращай внимания! А хочешь, книжку читай!»

Постепенно, день за днем Соня смирилась с каждодневной необходимостью отрываться от дома, от любимых книг и ходить в ненавистную школу. Училась она и впрямь легко, была в классе единственной отличницей и даже каким-то образом сумела абстрагироваться от общественной школьной жизни. То есть ни в чем и никогда не участвовала – на пионерских диспутах не высказывалась, металлолом и макулатуру не собирала, с одноклассницами о мальчиках не сплетничала. После школы бегом неслась домой, в свои спасительные стены, к своим книгам, к большим березам, к тихому уютному одиночеству. Шла и шла ее школьная жизнь своим чередом, особо не утомляя. Мать оказалась права – все можно пережить. Можно отсидеться и на дурацких пионерских сборах, и на занудных комсомольских собраниях. Все можно пережить, только не уроки литературы! Оказались они для бедной Сони настоящей ахиллесовой пятой, и довольно мучительной. Просто ужасно, ужасно ей обидно было за классиков! Ну зачем, скажите на милость, надо заставлять Кольку Семенова и Пашку Рогова тупо пересказывать текст из учебника про лишнего человека Печорина или учить наизусть «Памятник» Пушкина, если они этого не хотят? Это же глумление над святым получается! Колька с Пашкой с таким удовольствием обсуждают вчерашнюю дискотеку, кто как оторвался и сколько выпил дешевого портвейна, и пусть обсуждают на здоровье, если им это интересно! Классики-то тут при чем? Разве Колька с Пашкой вдумаются когда-нибудь в смысл просто зазубренных, как таблица умножения, на одном дыхании проговоренных куда-то в пустоту строк: «…Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца…» Да никогда не вдумаются! Никогда им не нужен будет ни Пушкин, ни Толстой, ни Чехов! Они прекрасно проживут и без них, и не надо заставлять их рассуждать про любимых ею Илюшу Обломова, Наташу Ростову, Петра Гринева… Это же слушать просто невозможно, китайская пытка какая-то!

Тихая гордыня так сильно ворочалась где-то в солнечном сплетении, что Соня начинала испытывать что-то вроде ненависти к незадачливым одноклассникам. Это они, что ли, нормальные дети, а она, получается, ненормальная? Это она – с «признаками чрезмерно выраженной интроверсии» и с «проблемами общения»? Да на черта ей вообще сдалось такое общение! И пусть невропатолог доктор Левин и дальше клеит ей ярлыки, и пусть она будет белой вороной-тихушницей среди бойких «нормальных» одноклассников, она согласна! Главное, чтобы никто ее внутреннего негодования не заметил, а то накинутся и заклюют всей «нормальной» стаей…