Книга Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордекай Рихлер

Аминь».

Разбудило Джейка шарканье тапочек. Вошла мать.

— А Нэнси в курсе, что ты каждый месяц посылаешь деньги какой-то женщине в Израиль?

— Мам, кабы я знал, что ты роешься в моей почте, я бы уже на люстре висел! Вот ей-богу!

— Письмо лежало на полу. Я только подняла. Это что — твой ребенок?

— Мама, я молился на ночь. Или тебе все еще мало внуков?

— Это не ответ.

— Ну хорошо: нет, это не мой ребенок.

— Так зачем же она шлет его фотографии?

— Может, хочет, чтобы Джейкоб Херш его в кино снял?

— И как люди живут теперь, не понимаю! Просто не понимаю!

— Когда-то, — вновь подал голос Джейк, — отец заговорил со мной о профессиях, которым я мог бы себя посвятить. Советовал мне не становиться врачом, потому что доктор у всех на побегушках. Его могут позвать даже среди ночи. А если, мол, станешь дантистом, придется покупать дорогущее оборудование. Зато если сделаешься раввином, это не потребует абсолютно никаких дополнительных капиталовложений. Единственное, что понадобится, это то, что ты и так умеешь: языком трепать. Мам, как ты думаешь, из меня получился бы хороший раввин?

— Ты мог стать всем, кем только захотел бы.

— И купить домик в лучшей части Утремона[83], женившись на хорошей еврейской девушке.

— Я ни разу не сказала ни слова против Нэнси!

— Вот и впредь постарайся не говорить, потому что я люблю ее. И, поскольку она меня тоже любит, вряд ли я такой уж плохой.

Глядя, как он, шатаясь, в поисках бутылки направился к стеклянному столику, мать думала, Господи, Боже ты мой, ну зачем он уехал из Монреаля, глупый, глупый! В те годы, сразу после войны, за канадский паспорт любой отдал бы правую руку. Какой еврей не умолял бы на коленях впустить его в такую хорошую страну?

— Вот, послушай, — обратился к матери Джейк, покачиваясь с книгой в одной руке и стаканом в другой. И стал с расстановкой читать: — «Обозревая прошлую жизнь, я не нахожу ничего, кроме пустой траты времени, несущей телу лишь болезни, а уму расстройство, очень близкое к сумасшествию, в котором Он, тот кто создал меня, наверняка потщится найти мне оправдание, дабы представить извинительными многие промахи и пороки своего творения». — Захлопнув книгу, он объявил: — Это из дневника покойного великого и высокочтимого реб Шмуэля Джонсона. Канун Песаха тысяча семьсот семьдесят седьмого года.

Книга вторая

1

Стоя на отведенном обвиняемому месте в суде Олд-Бейли, Джейк внезапно страшно обозлился, вспомнив, как он много лет назад пытался съездить в Нью-Йорк, и тем самым, пусть неумышленно, положил истинное начало всей этой гибельной скачке со Всадником с улицы Сент-Урбан, но самым обидным показалось ему не то, что попытка не удалась, а то, что его поездка сорвалась всего лишь из-за вульгарной канцелярской оплошности клерка иммиграционной службы США.

Было это в 1951 году, когда Джейк, уже три года проучившийся в Макгильском университете, решил прервать учебу с осени, которая наступала прямо завтра.

Ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк! Нью-Йорк звал и манил, Нью-Йорк непреодолимо влек к себе его сердце. Как бы вот только, думал он, лежа с сигаретой в кровати, сообразить, где взять на дорогу денег. Ну и чтоб там продержаться — хоть месячишко.

В комнату без стука вошла мать.

— О том, что ты задумал, надо рассказать отцу. Боже, как он обрюзг, раздулся! Я тут увидела его на улице, так обомлела: просто как жаба какая-то. Я не в осуждение ему говорю, ни боже мой, все ж таки он твой отец. Да ты слушаешь меня или нет? Это куда ты вдруг собрался?

Помимо своей воли, не думая, он брел куда глаза глядят и добрел до улицы Сент-Урбан; вошел в заведение Танского «Сигары & Воды», решив позвонить отцу, который неподалеку снимал комнату, с тех пор как четыре года назад родители окончательно развелись. Мистер Херш заехал за ним на своем потрепанном «шеви», заднее сиденье которого, как всегда, было завалено образцами. Канцелярские товары, знаете ли, — шариковые ручки, календари, тетради… С тех пор как Джейк в последний раз видел отца, очередная суровая монреальская зима серьезно подпортила состояние кузова. Машина облупилась и поржавела.

— Как дела, папа?

Иззи Херш лишь поглядел на сына и простонал:

— Ой-вей!

Джейк тогда носил голубой берет. Отрастил чахлую бороденку и щеголял длинным, цвета слоновой кости мундштуком для сигарет. Он предложил поехать на бульвар Сен-Лоран, посидеть в какой-нибудь закусочной, как в старые времена.

— Да ты что! Туда теперь не ходят. Как-то не модно стало.

Нехотя Иззи Херш все же отвез Джейка в «Хаймз деликатессен» на Мейн. На витрине, словно буханки хлеба, были навалены куски грудинки, рядом куча красно-серых говяжьих языков. Когда Джейк, закрывая за собой дверь, хлопнул ею, на веревке закачались колбасы. Аромат там стоял еще более аппетитный и сногсшибательный, чем помнилось с детства.

— А что? Очень даже simpatico[84], — одобрительно заметил Джейк.

— Ну и давай. Заходите снова.

— Я говорю, хорошо здесь.

— Так ведь закусочная. Так и должно быть. Что особенного?

— Да нет, ничего. Я в том смысле, что вот, мы опять вдвоем, поедим сейчас.

— Поедим-то мы поедим. Но денег у меня нет, если ты ради них все затеял.

Мистер Херш заказал им обоим по сэндвичу из постной грудинки на черном хлебе, маринованные помидорчики и… — ну да, ну да, и кнышес[85], пожалуйста, если они у вас сегодняшние.

— А что это за верблюжье говно ты куришь? — раздраженно спросил отец Джейка.

— «Голуаз».

— Ф-фэ!

— А ты до сих пор читаешь «Северный шахтер»?

— Да, читаю до сих пор. А что?

— А то, что акции твои тогда, наверное… Как у тебя с акциями?

— Как у меня с акциями? Все мимо денег. Как может быть с акциями? Ничего хорошего. Я их не понимаю. Нет, правда. Твои дядья с них так и процветают, удачно крутятся, а у меня все как в песок. Если мне кто какую наводку и даст, так только чтобы посмеяться. Я на них восемнадцать сотен американских баксиков потерял — восемнадцать сотен за один только прошлый год!

— Это ужасно. Я тебе сочувствую.

— C’est la guerre[86].