Книга Портрет королевского палача - Елена Арсеньева

– Ты хочешь сказать, он сделал это нарочно?! – доходит до меня. – Чтобы свалить того министра?!

– Я не думаю, что он ожидал такого сокрушительного эффекта, – говорит Николь уже спокойнее. – Но он знал, что Марта – еще та Монторгей. И сыграл на этом. Но знаешь, что самое смешное?

– Что? – с любопытством таращусь я.

– Помнишь красоточку Лору, для которой сегодня были куплены всякие туфельки? Ну, которую Максвелл приветствовал столь замечательным образом?

– Как же, как же…

– Так вот. – Николь делает драматическую паузу. – Эта Лора – проститутка. Причем не из самых дорогих. Но когда я увидела Лору, то сразу поняла, кто эта мадам Люв. Содержательница какого-то притона, которая одевает своих девочек на престижных аукционах, чтобы эти девочки могли приманивать более денежных клиентов, а не всякую шушеру.

Я уже устала сегодня таращить глаза, честное слово! У меня скоро такие морщины на лбу залягут, что их никаким массажем не разгладишь. Господи, Николь – девушка из респектабельной, сугубо буржуазной семьи, даже, кажется, старинного рода (Лерка мне что-то писала про дом четырнадцатого века, которым владеют Брюны где-то в Бургундии, а четырнадцатый век – это вам не кот начихал!), благонравная жена и мать, – и со знанием дела рассуждает о парижских проститутках. Ну откуда она могла знать в лицо эту Лору?!

– Неужели ты не поняла? – отвечает Николь на мой возмущенный вопрос. – Да ведь на картине Максвелла в виде голенького Купидончика была изображена именно Лора. И похоже, она никак не может ему простить того, что лишилась богатой покровительницы – Марты – и теперь принуждена опуститься до уровня мадам Люв. Наверняка Марта ей вещички покупала в бутиках, а не на распродажах и на аукционах!

Надо же, какая несправедливость судьбы! Борис Ковальски после публичного скандала стал моделью у Писсаро, а Лора скатилась вниз по социальной лестнице.

В это время Шанталь, которой явно надоело служить образцом терпения и благонравия, начинает кудахтать и вертеться. Ее внимание поглощено стойкой с мороженым – тем самым, о котором мечтала я. Позавчера она у меня съела чуть не весь шарик мангового и, похоже, крепко пристрастилась к нему.

Может, это не педагогично – кормить девятимесячного младенца мороженым, – но и вреда особого я в этом не вижу. В жизни настолько мало радостей, что нельзя отказываться ни от одной!

Отхожу к лотку, доставая кошелек. Отчасти моя поспешность вызвана тем, что я хочу соблюсти финансовую независимость: и так Николь все время платит, когда мы заходим в кафе или бистро. И в квартире ее я живу, и продукты она не разрешает мне покупать… Короче, мороженое я могу купить и сама. И ей куплю, и себе, и лишний шарик мангового – для Шанталь.

А еще я тороплюсь отойти от Николь и прекратить этот увлекательный разговор потому, что он вдруг стал мне ужасно неприятен. Мне тошно думать о том, к чему неизбежно сводилось общение Максвелла и Лоры. Да и мадам Люв его приветствовала, будто дорогого друга. Наверняка он завсегдатай ее заведения!

Уныло усмехнувшись, поворачиваю голову и гляжу на Максвелла. Мне его отлично видно. Наконец-то он закончил разговор со своим знакомым и протягивает ему руку. Тот встал, пожал руку Максвелла. Наконец приятель уходит в парк, но прежде чем уйти, он на минуту оборачивается, и я вижу его лицо…

7 октября 1806 года, замок Сан-Фаржо в Бургундии, Франция. Дневник Шарлотты Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо. Писано рукою ее племянницы Луизы-Сюзанны Лепелетье

Прежде чем взять в руки перо, я долго перелистывала страницы этого дневника. Тетушка завещала мне продолжать его, вести записи о нашей жизни, о делах в замке, о событиях в стране, о победах и поражениях, которые влечет за собой каждый день, но я раскрыла эту тетрадь в плотном, обтянутом потертым шелком переплете только сегодня, спустя более чем семь лет после смерти Шарлотты Лепелетье.

Нынче вернулся из Парижа Максимилиан и привез известие о результатах судебного процесса. Это не та победа, на которую мы рассчитывали, однако и не вполне поражение… Но Максимилиан угрюм, подавлен. Он держится так, словно потерпел сокрушительное фиаско. Обиднее всего для него то, что его вынудили дать клятву, что он исполнит решение суда. Да, имя Лепелетье перестало быть синонимом чести, и я знаю лучше других, почему.

Я слышу хруст песка под окном. Это Максимилиан. Весь вечер он ходит вокруг замка, не в силах успокоиться. Нет смысла идти его утешать: все уляжется само собой. Думаю, он примет то же решение, что и я, но если он спросит совета, я расскажу, что придумала. Почти не сомневаюсь, что нынче вечером он зайдет ко мне поговорить.

А в ожидании его прихода я попытаюсь бегло заполнить семилетний пробел и записать то, что происходило в замке де Сан-Фаржо и во всей Франции в это время.

Франция теперь снова империя. У нас есть император и императрица, Наполеон Бонапарт и Жозефина. Их многие проклинают, многие превозносят, однако мне все равно, каковы они. Для меня имеет значение только то, что люди перестали называть друг друга этими кошмарными словами – «гражданин» и «гражданка», а аристократия – вернее, то, что от нее осталось – снова в чести. Не сомневаюсь, что у нас продолжились бы губительные республиканские традиции, когда бы Первый консул не возжелал верховной власти. Какое счастье, что он, плебей по происхождению, непременно хочет сделаться патрицием. Достигнув высшего патрицианского звания, какое только можно вообразить, возложив на себя корону, он восстановил прежний государственный строй, и законность вновь восторжествовала в стране, измученной беззаконием. Именно поэтому нам ничего не остается, как смириться с решением суда. Если быть откровенной с собой, я ожидала чего-то в этом роде, хотя и надеялась на лучшее. Убеждена, что Ле-Труа сделал все, что мог…

В памяти все еще жив тот вечер, когда я прибыла из Парижа в Сан-Фаржо. Увезли меня отсюда сразу после рождения, поэтому я не помнила замок, однако все содрогнулось в душе, когда из предзакатной мглы вдруг выступили осыпавшиеся стены, полуразрушенный мост, замшелая черепичная крыша главных строений… В воображении моем этот замок был величав, словно Лувр, однако наяву я увидела обреченного, умирающего великана. Забегая вперед, могу сказать, что агония продолжается: у нас с Максимилианом нет средств на то, чтобы отремонтировать замок и поддерживать в должном состоянии. Но не о том речь.

В тот вечер я показала тетушке и Максимилиану (вот уж кого я никак не могу называть дядюшкой, хотя он был братом моего отца и тети Шарлотты, а следовательно, дядя мне!) знаменитое полотно Давида «Смерть Лепелетье». Я только что прочла описание этого вечера, сделанное тетушкой, поэтому не стану повторяться: сразу перейду к последствиям этого события.

Мы были слишком потрясены, чтобы засидеться за мирной беседой в тот вечер. Тетушка рыдала. Максимилиана била дрожь, я слишком устала, чтобы испытывать какие-то чувства, к тому же мне было невыносимо жаль моих вновь обретенных родственников. Мы разошлись по своим комнатам, и я, хотя ожидала, что глаз не смогу сомкнуть, все же заснула как убитая.