Книга Краба видная туманность. Призрак - Эрик Шевийяр

Краб дожидается в дупле ночи, затем проскальзывает в свою нору, ждет дня.

* * *

Его размягченное ночными испарениями глиняное лицо мгновенно высыхает и становится твердым как камень, стоит его коснуться первым лучам солнца. И поэтому Краб до самого вечера выказывает — гримасой ли, улыбкой — то настроение, которое испытывал при пробуждении. Потом возвращается ночь, и его черты обволакивает сон, лицо расслабляется, медленно разлагается, исчезает, вплоть до утра на подушке покоится большой ком мягкой глины: снова сообразно заявившему о себе дню будет схвачена его веселость или сумрачность, останется закреплена, словно маска, у него на лице, даже когда какое-либо неожиданное событие, грустное или радостное, нарушит программу — тогда эта чисто случайная мина предстает откровенно глупой, подчас попросту неподобающей. Такова тем не менее натура Краба, сама его материя. Пойманная в подходящий момент, его чувствительная плоть, скорей всего, сможет сдержать и содрогание сладострастия.

Но удачная ли это была мысль? И что теперь делать? Подклеить кусочки и все отполировать? Во время обжига Краб разбился.

* * *

В пыльной работе Краб — лучший в своем роде, у него нет соперников, пыль ему хорошо знакома, у него к ней свой подход, он умеет ее брать. Определенные жесты служат для того, чтобы ее не вспугнуть, а то она рассеется и пойди собери ее вновь. Но Краб-то никогда ее не тревожит, напротив, приманивает поближе: выявив привлекающие ее места и поверхности, ее излюбленные уголки, он замирает там в неподвижности, приучает ее к своему ненавязчивому присутствию, и мало-помалу пыль показывается на глаза, сначала робкая, тонкая-претонкая, рассеянная, она порхает по комнате, ни к чему не прикасаясь, потом, поскольку Краб по-прежнему не шелохнется, она множится, отделяется от стен, проникает через окна, через камин, теперь уже хлопьями, более плотная, и на сей раз она оседает, держится, покрывает столы, стулья, кресла, скапливается, курчавится под шкафами — наконец, поскольку Краб действительно не отличается от мебели, она ложится ему на плечи, на башмаки. И тогда ему легче легкого ее схватить.

(Время от времени завистники и злопыхатели ропщут, что на самом деле вся эта пыль сыпется из него самого, что он сам ее и порождает, что он рассыпается, распадается и во всем этом нет ни малейшей его заслуги — очередная грязь, которую Краб отметает тыльной стороной пыльной ладони.)

Он выращивает у себя в огороде фрукты: яблоки, груши, абрикосы, а в саду — всевозможные овощи. Но когда ему говорят: ей-богу, систематичность вашего духа противоречия делает его смехотворным, Краб отвечает: отнюдь, вы не правы, попробуйте-ка, уверяю вас, так и в самом деле намного лучше, соотношение куда выгоднее, я сумел удвоить производство фруктов и овощей, все ошибались, согласитесь, отсюда и наши не приносящие урожая времена года, ужасающая скудость, голод, а моя скотина прибавляет в весе куда быстрее, тучнеет и плодится, с тех пор как бараны спят в хлеву, а коровы в овчарне.

(Хлещет внезапно с небес, тяжелый, горячий, пробирающий до костей — ну и ливень; Краб втягивает голову в плечи, горбится, ускоряет шаг, но на его брюки, на башмаки как из ведра льется кровь; стоит призадуматься, и все становится ясно: не обошлось без пантеры.)

* * *

По пятам за Крабом из земли встает великолепный город. Свидетельствуют, что он здесь проходил, стихийно возникая у него за плечами, то широкие проспекты, когда он с трудом бредет по грязи через колючие заросли, то живописные улочки, когда он пошатывается от усталости, проведя весь день на ногах: гудронный кильватер размечает позади идеальный город, спокойный и праздничный, в котором так хорошо жить. Там, где Крабу досаждала жажда, теперь натыкаешься на фонтан. Знаменитый ресторан только что открылся на том самом месте, где Краб совсем недавно боролся с упадком сил. В зеркале воды отражается идеальная арка моста, и вы стрелой преодолеваете поток, илистое дно которого так хорошо знакомо Крабу. Прекрасная лестница приглашает вас взойти на холм, на который ползком, цепляясь за торчащие корни и колючие ветки, вскарабкался Краб. И по каждой заново проложенной улице прогуливается женщина, грезящая о встрече с человеком вроде него. Но Краб продолжает свое одинокое блуждание, без тени сомнения вперед, все дальше и дальше к горизонту, он ищет тот город, что раскинулся у него за спиной, город, в котором почти сразу же исполняются его малейшие желания.

________________

Несколько биографических деталей. Родившись в семье нотариуса, Краб все свое детство проводит в сельской местности, славящейся своими лекарственными растениями. Когда он подписывает свое первое, то есть самое старое из известных на сегодня, произведение, ему чуть больше двадцати. Он никогда не выходит из дома без небольшого блокнота, в который по ходу дела заносит, не пытаясь их упорядочить, свои соображения и наблюдения, — здесь трудно найти интроспективные или автобиографические материалы, но, за исключением самого себя, буквально все возбуждает его любопытство. Его изобретательный, спорый ум, подкрепленный богатым воображением и непосредственностью восприятия самых тонких аналогий, обходится без долгих логических рассуждений. Таким, как есть, мир его не устраивает, он мечтает о радикальных реформах. Женщина представляет в его глазах «великую тайну», «акт соития» наводит ужас, а продолжение рода вызывает чувство нестерпимой тоски. В тридцать один год ему заказывают «Мадонну в гроте» (сейчас выставлена в Лувре).

(Пальцы Краба поджимаются от прикосновения к обнаженному телу, курчавый волосяной покров на нем приводит его в ужас, все равно что оказаться брошенным матерью в ночном лесу, а тропическая испарина на коже лишает последних надежд на желание, каковое иначе истерлось бы о все эти шероховатости старой кожуры, но чистый хлопок, безукоризненный шелк, любые ткани, электрический нейлон, легкая кожа туфель, тяжелый драп пальто — одевайтесь живее, мадмуазель, не забудьте, пожалуйста, ни ваш прекрасный платок, ни прекрасную шляпку, а вот и ваши перчатки, — вот эта обнаженность сводит его с ума.)

* * *

Эти замечательные, признанные в таком качестве персонажи — в том числе и друг другом, но издалека, — никогда не встречались, близкие во многих отношениях, никогда не посещали друг друга, то ли из самолюбия, то ли за отсутствием счастливого стечения обстоятельств, а ведь им, пожалуй, сообща покорилось бы многое; их исключительные судьбы спрессованы в кратчайшую секунду панической ретроспективы утопающего, обрывки обрывков, осколки, обломки прославленных жизней, все эти испепеленные в средоточии своей субъективности люди не способны обменяться взглядами, несмотря на богатейший словарный запас, которым они могли бы воспользоваться, находясь в пределах досягаемости своих запечатанных ртов, не нашедших применения такому множеству слов, в равной степени очерченных, упорствующих, замкнутых на своем самом строгом смысле, — не хватает только предводителя, того, кто объединил бы этих горделивых, драматически обособленных людей, по-прежнему одиноких даже среди подобных им исключений, не хватает великого организатора, который собрал бы их, согласовал их усилия и научил гибкому и точному языку, годному чтобы изобретать, открывать, завоевывать, чтобы, наконец, действовать и работать сообща. Энциклопедия ждет своего героя. Им станет Краб.