Книга Алюминиевое лицо. Замковый камень - Александр Проханов

Это еще одна лодка прекратила погоню, закрутилась на месте в диком танце, расплескивая огненную смолу. Вы слышите этот свист? Это картечь пролетела мимо моего уха, и выпустил ее не сомалийский пират, не грабитель Карибского моря, а разбойник благоразумный, то есть я сам, то есть вы сами, ибо все мы разбойники благоразумные и все мы ждем не дождемся, когда будет явлен царь с серебряным лицом!

Он был в восторге, ему хотелось рыдать, хотелось, чтобы заряд свинца вошел ему в грудь и остановился в его любящем, всем и все прощающем сердце. Ибо хрупкий хитин, в котором заключалась его прежняя жизнь, был рассечен. Свободный, восторженный, любящий, он познал наконец самого себя. Познал ненаглядную Русь, с которой не сравнится ни одна земля мира.

– Заклинаю вас, друзья, заклинаю! Садитесь на «Вольво-ХС90», врубайте первую и гоните на северо-запад в восхитительный город Красавин!

Еще несколько минут продолжалась погоня. Раненый охранник, упав на колено, бил вдогонку улетающей лодке. И скоро красные огоньки факелов растаяли вдали. Яхта мощно ревела, рыла винтами озеро, шла вперед, неся в темноте хрустальный огонь.

– Вы не ранены? – Голосевич, укрывшись во время сражения в рубке, теперь заботливо осматривал Зеркальцева. – Видите, какая вышла накладка. Этим сукиным детям не дано было преобразиться, не дано было стать «разбойниками благоразумными». Видно, толкование было неполным. Алевтины слишком изнурены предшествующими толкованиями и на этот раз не сумели полностью прочитать пророчество старца. Надо им увеличить паек жертвенного мяса, дважды прочитав над ним молитву очищения. – Он оглаживал пиджак Зеркальцева, обнаружив в нем два отверстия, оставленные утиной дробью. – Сейчас вам следует, Петр Степанович, отдохнуть. Спускайтесь в каюту и отрешитесь от переживаний.

Подошедший матрос повел Зеркальцева вниз по лестнице в каюту. Зеркальцев с наслаждением лег в мягкую постель, подле круглого, слабо синевшего иллюминатора. Дверь каюты защелкнулась.

Он лежал в темноте под черно-синим иллюминатором, слыша глухое бархатное дрожание корпуса и ровный шум пролетавшей за бортом воды. Его возбуждение улеглось, мысли перестали скакать, подобно взлетающим на волнах моторкам. Он чувствовал себя вовлеченным в загадочный, бог весть когда начавшийся процесс, перед которым был бессилен, и никак не мог на него влиять. В своей прежней жизни, изящной, точной, тщательно выстроенной, он был хозяином и творцом событий, которые им подбирались и складывались в образ жизни, где самым ценным был комфорт, изысканные наслаждения, коллекция впечатлений, доставлявших удовольствие. Он отсеивал события и связи, которые не укладывались в этот образ жизни, тщательно оберегал его от грубых и агрессивных вторжений. Но недавно, с какого-то неуловимого момента, малого, забытого впечатления он вдруг оказался во власти безымянных всесильных воздействий, которые навязали ему свой ритм, повлекли в свою сторону, лишили его возможности управлять собственной жизнью. И он, лежа в каюте, пытался уловить тот момент, вспомнить то ускользающе малое событие.

Быть может, это случилось по дороге, на цветущей горе, где он собирался передать свой первый репортаж, и мимо прошуршало по траве странное существо, лохматый остроносый зверек с рубиновым глазом, и от вида человекоподобного, поросшего шерстью зверька дрогнуло сердце?

Или чуть позже, когда он разговаривал с красивым дальнобойщиком и на брезенте фуры был нарисован огромный прыгающий заяц?

Или у той обгорелой ели, когда пространство над шоссе свернулось в спираль и он ввинтился в узкую горловину, как в ствол с винтовой нарезкой, и вылетел в иное пространство и время?

Или раньше, в наркотической Москве, среди разноцветных грибов и прозрачных стеблей, перламутровых планет и лучистых лун в черноте проплыла загадочная надпись, словно ее начертали лазером по черному небу?

Или еще раньше, на шумной вечеринке, когда на него накатился полный, круглый, горячий, как шар, приятель и на ходу сообщил новость о загадочной, появившейся в Красавине монахине?

И он лежал, отыскивая ту точку, где сломался привычный для него строй жизни и он попал во власть таинственных сил, которые в сказках и мифах зовутся судьбой или роком.

Щелкнула дверь каюты. Образовалась полоса света, и в ней на мгновение возник гусарский ментик, легкие босые ноги и молодое девичье лицо с голубыми глазами и взлетевшими бровями. Он узнал плясунью, что послала ему в танце воздушный поцелуй. То же душистое дуновение долетело до него. Дверь закрылась, и он слышал, как прошуршал и упал на пол шитый золотом ментик. В сумраке каюты засветилось, заструилось обнаженное девичье тело, и среди этой белизны замерцал бриллиантик пупка, приближаясь к глазам Зеркальцева.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Вера, – произнесла она, и в губах ее замерцал, загораясь и исчезая, второй бриллиантик. – Меня прислал к вам Кирилл Федотович. Это его для вас подарок.

– Поистине царский подарок, – ответил Зеркальцев и подумал, что появление девушки тоже было предсказано старцем. «И реченное слово обернется бриллиантом».

– Могу я отвлечь вас от горестных раздумий? – спросила Вера, держа на языке, как карамельку, крохотную лучистую звездочку.

– «И будет послана ему в пути звезда утешения».

Девушка привычно, с ловкостью санитарки, совлекла с Зеркальцева одежды, пронзенные дробью, пропитанные порохом, окропленные черной озерной водой.

– Слава богу, заряды этих пиратов вас не задели. Вы просто немного устали, и вам следует забыться.

У нее были маленькие острые груди, легкие нежные руки, крепкие колени, подвижный живот с каплей бриллианта в пупке. Она сжала его круглыми пятками, села на него, покачиваясь, как в седле. Он чувствовал ее теплую, влажную плоть. Она была похожа на лесную проворную птицу, скользящую вдоль ствола и проникающую чутким клювиком во все трещинки, впадинки и чешуйки. Ее острый сладкий язык облизал ему губы, и она оставила у него во рту драгоценную звездочку. Лучистый кристаллик таял во рту, как ломтик льда, и волшебные лучи разлетались в крови, рождая пьянящий звон. Девушка воздевала руки, отбрасывала за плечи плещущие волосы, поворачивалась в разные стороны, словно танцевала в седле огненный танец. Ему было сладко, дивно, в нем переливались изумрудные, голубые, малиновые лучи, в глазах трепетали крохотные спектры, танцевали невесомые радуги. И танцующая девушка меняла свое обличье. Становилась тяжеловесной матроной с литыми грудями и коричневыми сосками, чьи грузные бедра источали жар. Черноволосой, с жемчужным телом красавицей, чьи перламутровые ногти больно раздирали ему грудь. Пухленькой деревенской красоткой с румяными щеками и пунцовыми губками, которые она облизывала смешливым языком, и на ее полном животе волновалась упитанная складка.

Теперь над ним склонилась его жена в тот первый их вечер, когда вернулись с мороза в натопленный дом, и он жадно срывал с нее шубу, пахнущий холодом свитер, шелковую, шелестящую искрами сорочку.

Жена превратилась в африканку с пухлыми губами, фиолетовым чудным телом, и он гладил ее длинные козьи груди, густой каракуль лобка. Ее сменила немолодая, накрашенная проститутка, к которой он нырнул в ее душную, пахнущую духами каморку, и огромная постель была прикрыта стеганным лоскутным одеялом.