Книга Книга теней - Джеймс Риз

Я сидела на койке и думала, как было бы чудесно оказаться и вправду той, за кого меня все принимают. Я желала стать ведьмой. Я стремилась к этому. Ах, если бы демоны, Темные Силы, выполняли все, о чем я их попрошу! Вот бы мне знать всякие заговоры и заклятья. Прошло немало времени, прежде чем мне суждено было узнать, что желания и стремления уже сами по себе являются чем-то вроде заклинаний; узнать, что немые мольбы мои были услышаны, тайные ходатайства удовлетворены. Однако я слишком забегаю вперед…

Итак, мои прежние соученицы одарили меня наперсницей. Как мило с их стороны. Кажется, они наделили меня сверхъестественными способностями? Но разве сила моя не в этой глупой их вере, не в их тупой убежденности, что я ведьма, не в их суеверии? Воспользуйся их страхом . Я чувствовала, как силы мои прибывают, они словно перетекали ко мне от новой моей подружки, которую я баюкала на руках.

Мне было еще больно, однако я уже не боялась! Я обрела силу. Я чувствовала себя сильной как никогда, сильной во всех отношениях. Сильною и бесстрашной. Ибо кому нечего терять, тот не боится возможных потерь. Я решила, что не дамся им в руки.

ГЛАВА 7 Святой Франциск

Для начала мне захотелось принять ванну. Невероятно! Ведь прежде я никогда не отваживалась обнажать свое тело, а теперь, сбросив лохмотья, прошла обнаженная в умывальню через весь дормиторий. Малуэнда мягко ступала рядом. Там я обнаружила несколько лоханей с несвежей, остывшею водой, которая… Не знаю, то ли тусклый свет, проникавший через слуховые окна, придавал воде в старых лоханях свинцовый оттенок, то ли просто в них плавала остывшая с утра грязь… Малуэнда подвела меня к той из них, вода в которой казалась много чище, чем в остальных: возможно, ею вообще утром никто не пользовался. Я нашла чистое полотенце и, наклонясь, начала мыться. Холодная вода подействовала на меня успокаивающе. Она показалась мне целебным бальзамом.

Малуэнда вспрыгнула на край лохани, потрогала воду лапкою и принялась умываться. Казалось, она всматривается в темное свое отражение; огоньки светящихся в полумраке глаз поблескивали на мутноватой глади, словно две старинные монетки. У меня едва не разорвалось сердце, когда я видела, как она ухаживает за жалкими остатками своей плоти, которые еще недавно были ушками. Неужто их у нее вырвали? Очищенные от сгустков крови, раны ее показались мне еще более ужасными.

Я вернулась к своей койке, на которой остались испачканные землей лохмотья ночной сорочки, и только тогда вспомнила, что мне не во что переодеться: все вещи мои, хранившиеся в сундуке, пропали. Разозлившись, я принялась шарить по чужим сундукам, стоявшим поблизости, но вскоре поняла, что это бесполезно. Почти все девицы были мельче меня; их одежда не пришлась бы мне впору. Как вспомнить, где стоят койки и сундуки тех, кто постарше? Я торопливо прошлась по дормиторию, припоминая, кто где спит.

Дойдя до сундука Перонетты, я замерла на месте. Она явно уехала в спешке, ибо, похоже, оставила в нем все свои замечательные платья. Неожиданно мне вспомнилось, что Перонетта несколькими днями ранее получила посылку – разумеется, обернутую в розовую бумагу и с непременным бантом, – которую она вскрыла с нетерпением, ибо ту прислали из прежде неизвестного ей парижского ателье. Конечно, то была очередная любезность месье Годильона. Однако неведомая модистка ошиблась в размерах, и платье не подошло, ибо оказалось слишком большим. Перонетта, насколько мне помнится, тогда сильно разгневалась… Однако вот же оно, это платье, на самом дне сундука.

Я облачилась в сие произведение портняжного искусства, сшитое из бледно-розовой кисеи, сквозь которую просвечивал шелк – тоже розовый, но более насыщенного цвета. Оно было прелестно, а для меня, пожалуй, даже слишком прелестно. Пышные рукава вздымались буфами у самых плеч, а от локтя к запястью шел ряд перламутровых пуговок. Слегка, правда, короткое, да и в плечах узковато, но ничего, сойдет.

Я продолжила изучать содержимое сундука. Мало ли что еще там найдется? В нем, кстати, остались и другие платья Перонетты, в том числе те, которые она еще ни разу не носила, а некоторые даже не распаковала, и они так и остались лежать в обертке из цветной бумаги. Все визитные карточки отца были разорваны надвое; они валялись в дальнем углу сундука большой кучей, словно ее намел жаркий ветер презрения. Хранились там и письма от матери, толстая стопка голубых конвертов, перевязанных лиловой шелковой ленточкой. Я вытащила тот, что был сверху, и прочла лежавшее в нем письмо, написанное, как свидетельствовала проставленная на нем дата, несколько месяцев назад. Вернее, попыталась прочесть, ибо почерк оказался совершенно неразборчивым. То были невообразимые каракули, кое-как нацарапанные гусиным пером; мне пришло в голову, что такие следы могла оставить хромая курица с измазанными чернилами лапами, проковылявшая несколько раз взад и вперед по этому листку тонкой, слегка надушенной бумаги. То здесь, то там возможно было угадать слово-другое, однако буквы, из которых они состояли, были неузнаваемы. Стало быть, Перонетта рассказала о матери правду. Та действительно повредилась в рассудке. Я порылась в пачке и обнаружила, что многие письма не распечатаны. Все они были адресованы Перонетте (причем адрес писала явно не мадам Годильон). Интересно, кто был настолько жесток, что неизменно пересылал дочери эти письма?

Ах, как дурно я себя вела! Знаю, мне вовсе не следовало заглядывать в сундук Перонетты; ее отъезд не давал мне такого права. К тому же, несмотря на то что колокол давно собрал всех девиц в церкви и в дормитории никого не осталось, одна-две заблудшие овечки в любой момент могли здесь появиться.

Я уже собиралась опустить крышку сундука, когда заметила что-то слегка выступающее среди слоев полотна и кружев. Поначалу мне почудилось, будто это мордочка некоего зверька; я даже отпрянула. Знаю, это смешно; как могла я подумать, что Перонетта захочет прятать в сундуке любимого хомячка? Но разве я только что не обнаружила под моей койкою покалеченную кошку и разве не смешно, что меня обвинили в связях с Люцифером и… Alors[20], да это же пробка, торчащая из горлышка бутылки синего стекла! Я просунула руку, добралась до самого донышка бутыли и вытащила ту из сундука. В ней плескалось вино, явно хорошее: у Перонетты все было самое лучшее. И она, похоже, еще не пила его. Странно, что ей не захотелось поделиться со мной если не вином, то хотя бы секретом; это было бы так похоже на Перонетту: похвастаться, что у нее тайно припасена бутылка бургундского. Я вытащила пробку. Ах, какой богатый, насыщенный вкус… Еще глоточек… Еще один…

Не выпуская бутылку из рук, я осмотрела содержимое сундука некой долговязой девицы по прозвищу Паучиха, самой высокой после меня в С***. Но несмотря на это, ее хорошо разношенные башмаки из мягкой белой козлиной кожи с трудом на меня налезли. Зашнуровывая их, я хлебнула еще вина.

Быстро уложила волосы в тугой пучок, скрепила его заколкою, украшенной перламутром. На шею повесила искрящиеся синие четки сестры Бригитты. А поскольку у одной из девиц, оставшейся в монастыре на лето, имелись очень приятные духи, я… Нужно ли добавлять, что вскоре мои шея, локти и даже колени стали совсем мокрыми? Я разоделась как никогда прежде, хотя у меня все так же не было за душой ни гроша, – тут мне пришла в голову дерзкая мысль, что крестьяне-бедняки хоронят своих жен и дочерей в очень красивых платьях, – и в таком наряде вышла в коридор, держа в левой руке Малуэнду, а в правой – бутылку бургундского, и вскоре очутилась на ведущей к церкви галерее, окна которой были закрыты ставнями.