Книга Пуля для Зои Федоровой, или КГБ снимает кино - Федор Раззаков

В это же время (1939) Юткевич вступает в ВКП(б), поскольку занимать такие должности без партбилета было не принято. Причем рекомендации ему дают двое его коллег по «Ленфильму»: художник Евгений Еней и режиссер Фридрих Эрмлер. Что это за люди?

Еней был по национальности венгром, родившимся в Румынии. Он окончил Будапештскую академию художеств, а после революции приехал в Россию. В 1920 году вступил в ВКП(б), а спустя несколько лет сошелся с режиссерами Григорием Козинцевым и Леонидом Траубергом, став художником-постановщиком их первой полнометражной ленты «Чертово колесо» (1926). С этого момента Еней работает на ленинградской киностудии, выпуская один фильм за другим. Однако в 1939 году он попадает под каток репрессий, правда, не слишком страшный – его лишь высылают из Ленинграда. Причем случилось это вскоре после того, как он дал Юткевичу рекомендацию вступить в ВКП(б). Самое интересное, но последнему никто этим глаза не колол, видимо, потому, что вторым рекомендующим был Фридрих Эрмлер, который, как мы помним, в начале двадцатых служил в ВЧК. Вполне вероятно, он так и остался чекистом, хотя в реальности подался в кинематографисты (режиссерский дебют – фильм «Скарлатина», 1924). В 1940 году Эрмлер дослужился до должности художественного руководителя «Ленфильма». А директором киностудии был назначен (осенью 1938 года) еще один чекист (с 1925 года) – Николай Лотошев, который до этого работал в СПО и курировал именно творческую интеллигенцию. Всю агентуру, трудившуюся на киностудии, он прекрасно знал, поэтому и был назначен на эту должность. Забегая вперед, отметим, что в годы войны Лотошев будет работать в СМЕРШ (военная контрразведка), а в 1947 году снова вернется на «культурный фронт» – станет директором БДТ. Это именно он отыщет в Москве режиссера Георгия Товстоногова и пригласит его в БДТ на должность главрежа. Но это совсем иная история, а мы вернемся в конец тридцатых.

Итак, Юткевич, которому благоволят чекисты (от Эрмлера до Дукельского и Берии), благоволил чете Рапопорта и Федоровой. Они вместе коротали время вне съемочной площадки, иногда выбирались в театры или мюзик-холл (правда, последний в 1937 году будет закрыт как «рассадник буржуазного искусства»), куда любил захаживать рафинированный интеллигент, одевавшийся как денди, Юткевич. О том, как проводила свой досуг тогдашняя питерская интеллигенция, читаем у Катерины Герасимовой и Софьи Чуйкиной:

«Представители советской элиты во многом заимствовали вкусы старой интеллигенции. Ими была в полной мере востребована досуговая инфраструктура центра. Тем более что именно в центре города находились учреждения „высокой культуры“.

Среди образованной молодежи и людей средних лет были популярны походы в театры, музеи, на драматические, оперные и балетные спектакли, на концерты в филармонии, лекции об истории города, художественные чтения и литературные вечера. Автор воспоминаний, приехавший из провинции в 1929 году и поступивший в университет в середине 1930-х, дает исчерпывающую информацию о своих вкусах и предпочтениях в искусстве.

„Моего заработка хватало на еду, покупку некоторых книг и минимума одежды. Изрядно уходило на театры, но более всего на Филармонию. Билеты в то время доставались легко. В Филармонии в 1933 и 1934 годах очень хорошие были концерты классической музыки под управлением Александра Гаука, Фрица Штидри, Альберта Коутса и других русских и иностранных дирижеров… Всех оркестрантов знал пофамильно, но особенно мне нравился Цветковский – концертмейстер оркестра и первая скрипка.

В годы работы в ГИПХе я еще посмотрел и прослушал весь репертуар Мариинского и Малого Оперного театра. Оперу Бизе «Кармен» слушал раз семь с разным составом исполнителей и в разных постановках. Особенно хороша в роли Кармен была Фатьма Мухтарова.

В драматические театры ходил реже, но хорошо помню замечательную игру актеров Монахова, Певцова, Горин-Горяинова и других.

Единственное, что я так и не смог полюбить, – это эстраду, хотя и слышал выступления всех известных в то время знаменитостей, вроде Смирнова-Сокольского. Оперетта тоже оставляла меня равнодушным. Я все пересмотрел, но ни разу не пошел второй раз.

Удивительные были некоторые литературные вечера – вспоминаю один с Тыняновым, Ал. Толстым и Вяч. Шишковым, другой с Андронниковым и т. д. А какие были замечательные фильмы – особенно отечественные и итальянские! А ленинградский Драматический театр на Фонтанке (впоследствии БДТ), театр Акимова, ТЮЗ при Брянцеве. И наезжавшие постоянно в Ленинград МХАТ, Малый театр. И все это было доступно, по карману“.

Из интервью с мигрантами, стремившимися стать настоящими ленинградцами, интеллигентами (кстати, и Федорова с Рапопортом тоже, как мы помним, были приезжими. – Ф. Р), видно, что они прежде всего осваивали „высокое“ искусство – классическую музыку, оперу, балет, недоступные им в местах их прежнего жительства и поэтому в особенности ассоциирующиеся с традиционно петербургской культурной жизнью. Но при этом их культурное потребление отличалось разносторонностью. Предпочитая классику, они однако с познавательным интересом относились и к „новым“ искусствам – кино, эстраде, лекциям для широкой публики. В отличие от них выходцы из дореволюционных высших слоев, например из дворян, заинтересованные в сохранении старых традиций, нередко сообщали, что новые искусства вообще не входили в их „культурную программу“: „Ходили в театр, в концерты, в филармонию. В кино как-то считалось…. В то время на кино смотрели, как на не совсем настоящее искусство. Оно позже стало искусством, а в то время считали так..“

Представители советской элиты с удовольствием посещали такие вновь открывшиеся и дорогие места, непопулярные у старой интеллигенции, как Мюзик-холл. Также значительно более популярным у этой группы, по сравнению с интеллигенцией, было посещение ресторанов. В 1920-е годы посещение ресторанов было в особенности популярно среди новой буржуазии (нэпманов), а с середины 1930-х – у представителей советской элиты. У интеллигенции большой популярностью пользовались традиционные домашние вечера с танцами, спектаклями, шарадами. Однако возможности организации таких вечеров многие интеллигенты были лишены после „уплотнения“ и потери крупных комнат в квартирах (после убийства Кирова из Ленинграда были выселены более 11 тысяч классово чуждых жителей города. – Ф. Р.)…

Представители образованных слоев считали себя людьми центра, а центром для них была часть города, связанная с литературой и культурой, хранящая мифы о старом Петербурге. Особенно риторика „мистики центра“ прослеживается в интервью с теми, кто идентифицировал себя с ценностями старой петербургской „интеллигенции“. И коренные, и мигранты-интеллигенты полностью сходились во мнениях об особом габитусе ленинградцев. Но при этом под ленинградцами понимались только люди центра и только люди высокой культуры. Характерно, что, хотя больше половины населения центра города и примыкавших к центру районов составляли недавние выходцы из деревни, представители интеллигенции нередко не замечали этой публики. „Деревенской публики я здесь не видела. Я ее увидела потом, после войны. А до этого здесь была публика избранная. Во всяком случае, петербуржцы имели другой габитус, другой облик, вели себя совершенно иначе, нежели в провинции, они узнавались по поведению, такой был шарм какой-то особый. Не было хамства, была выдержанность“.