Книга В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917 - В. Арамилев

Не знали, что сказать, боялись открыть истину.

Прапорщик Хмара обвел нас остановившимся взглядом мертвых зеленых глаз.

Жутко оскалил белую прорезь сплошных зубов. Сел на свежий могильный холмик из коричневой земли и дробно затявкал по-собачьи голосом молодого гончара, впервые увидевшего лису.

– Мозга с копылков слетела! – сказал кто-то из солдат.

Твердо шагая, подошел незнакомый штабс-капитан.

Нагнулся к прапорщику Хмаре, взял его за бледно-желтую руку.

Что-то спросил. Потом рывком выпрямил стройное тело в песочном сукне и сухо распорядился:

– Санитар! Возьмите господина офицера в околодок. Живо!

Лежа на качающихся носилках, прапорщик Хмара рвет прихватившие его к полотну веревки и жалобно повизгивает как щенок.

Солдаты с побледневшими лицами провожают взглядом страшные носилки с живым трупом.

* * *

Засыпали последний курган. Смыли кровавые следы недавнего безумия. Идем обедать и пить чай, приготовленный поварами из ржавой болотной воды.

Радуемся тому, что живы, дышим прелым весенним воздухом. Радуемся беспорочному солнышку, прозрачным янтарно-лиловым облакам, что лениво скользят над нашими головами.

Над третьей линией немецких окопов маячит наш самолет, возвращающийся с разведки. Его обстреливают из двух орудий. Звенит и тает в синей лазури под облаками шрапнель.

Лежим в зеленой заросли обшарпанных пулями кустов.

Разговор не клеится.

Кто-то просит циркача Симбо:

– Расскажи что-нибудь.

Он долго отнекивается. Потом медленно, с расстановкой декламирует, лежа на спине, как тел на войну король и как шел на войну Стах.

– Это в каком государстве было? – спрашивает увалень Карпухин.

Закрыв широко расставленные глаза, Симбо говорит:

– Эх ты, деревня! Не в государстве, а на земле. Знаешь, есть евангельские притчи о Лазаре, о пяти хлебах и т. д.? Знаешь? Ну, вот эта сказка в роде тех, только поумнее малость, умным человеком составлена для просвещения нас, дураков.

– При чем здесь мы? – недоуменно тянет кто-то из-под куста.

– Одиет! – сердито бросает Симбо.

– Стахи – это мы, нижний чин, пушечное мясо, серая скотина!

Король это – все наше начальство: царь, министры, генералы, адмиралы, губернаторы, архиереи, попы, околодочные, офицеры, земские, становые.

* * *

Через неделю, может быть, немцы будут наступать на нас. Мы подстроим им такую же ловушку. И они такие чистенькие, гладко выбритые, аккуратненькие – хоть сейчас на парад – устелют своими трупами междуокопную зону. Их раненые заживо будут разлагаться. Будут вопить о помощи в ожидании перемирия, которое наши командиры постараются, елико возможно, оттянуть.

Таков исписанный закон войны.

Сегодня они, завтра мы!

Когда немцы будут хоронить своих «павших» товарищей, мы любезно будем помогать им в этом, как и они нам помогали сегодня. Мы тоже умеем быть «джентльменами», умеем платить «добром» за «добро».

* * *

События последних дней как-то придавили меня, и я все еще не могу стряхнуть с себя груз тяжелых впечатлений, навеянных неудачным наступлением.

Говорят: на нашем участке убито пятнадцать тысяч человек.

Пятнадцать тысяч трупов, когда я начинаю о них усиленно думать, превращаются в моем сознании в мясной Монблан.

Но журналисты говорят, что война только начинается. Им, конечно, лучше знать. Они самые компетентные люди в современном обществе. «Оттуда» виднее.

Сколько же еще мясных Монбланов будет воздвигнуто на этих уныло-молчаливых полях сражения?

* * *

Пришло пополнение.

Статные, высокие новобранцы зовут нас «дядьками» и «стариками». Мы были в «огне», и это поднимает нас в их глазах на недосягаемую высоту.

Наше неудачное наступление усиленно рекламируется прессой.

По гранкам изолгавшихся вконец газет важно гуляют жирные утаи о нашем «беспримерном» героизме, о «многочисленных» силах «тевтонских варваров», брошенных в сделанный нами прорыв. Работают наемные рыцари казенного пера…

Интересно бы взглянуть на немецкие и австрийские газеты за эти дни.

* * *

В конце мая в Москве полиция организовала вновь немецкий погром.

В Москве пострадали всего шестьсот девяносто два человека: немцев и австрийцев только сто тринадцать; остальные… французы, англичане, бельгийцы, шведы, норвежцы и… русские.

По предварительным подсчетам московских администраторов, во время погрома разбито и разграблено вешей на сумму сорок три миллиона рублей.

Сорок три миллиона…

На эти деньги можно было бы выстроить несколько сот новых школ и больниц.

По слухам немцы, пострадавшие от погрома, получат возмещение убытков от своего правительства через посредство американского консула в России, который горячо взялся за это дело.

Подданные союзных и нейтральных держан, конечно, получат через своих консулов от русского правительства.

И только русским подданным, пострадавшим от разгула, русского же «патриотизма», не с кого получить возмещение убытков.

В России у русских граждан нет консула…

* * *

На наш полк отпущено изрядное количество георгиевских крестов.

Нужно кого-то «выделить», кого-то «представить» в герои и кавалеры.

Но как выделять, когда перебит чуть не весь офицерский состав, ходивший с нами в атаку? Как выделять, когда вообще героев не было, геройства не было, когда была просто слепая, стихийная человеческая масса, загипнотизированная дисциплиной?

Правда, когда наступали, то некоторые длинноногие ходоки бежали впереди, обгоняя других. Но где видано, чтобы выдавать за длинные ноги кресты и медали? Да и к тому же длинноногие во время отступления тоже бежали впереди всех и, следовательно, уравновесили себя со всеми коротконогими.

А штаб корпуса не знает – или знать не желает – этой обстановки и требует «героев». От каждого полка, от каждой роты.

Неловко без героев. В других корпусах есть, почему же у нас нет?

Героев давайте!..

Командиры рот проклинают штабную бюрократию, которая там «мудрствует лукаво», некоторые напряженно морщат загорелые «мужественные» (выражение журналистов и военных корреспондентов) лбы и, издеваясь над глупым приказом, представляют к «Георгиям» денщиков, кашеваров, санитаров, полковых сапожников…

Кузька Власов предложил ротному:

– Нельзя ли, ваше благородие, кресты по очереди всем носить: неделю бы тот, неделю бы энтот или бахто в отпуск в деревню проедет – тому креста три на грудь во временное пользование. Справедливо бы было, ей-богу! Я первый…