Книга Мои Великие старики - Феликс Медведев

Долго, например, я боролся за реабилитацию честного имени одного художника-оформителя, которого оклеветали, арестовали, обвинили, посадили, состряпав на него уголовное дело. Более четырех лет я писал, ходил во все инстанции, потому что был уверен: суд свершен над ним несправедливый. В конце концов, его не только реабилитировали, но еще и извинились перед ним. А между тем лично этого художника я не знал. Но меня тогда возмутило огульно сфабрикованное обвинение.

Дело в данном случае, конечно, не во мне одном, я не тяну на себя одеяло. Я просто знаю, что и во времена культа, и во времена застоя всегда находились честные, мужественные люди – коммунисты и беспартийные, которые пытались что-то делать во имя справедливости. Когда невозможно было доказать истину Рашидову, Щелокову, Чурбанову или Медунову, когда с трудом удавалось пробиваться к правде, тогда приходилось ждать подходящего момента для ходатайства, заступничества.

У меня есть басня «В нашем доме». В ней я рассказал о сантехнике Степане. За три рубля он сменит вам прокладку, за два рубля починит кран, если он течет. Без Степана дом не может обойтись. Но вот однажды затопило все этажи, и снова позвали того же Степана и говорят: «Можешь помочь, у нас наводнение». Степан отвечает: «Могу, но не лучше ли сменить всю эту систему?» Не систему строя, а сменить систему управления, систему хозяйствования, систему наплевательского отношения к людским заботам.

– А что вы думаете о понятии границ демократии и гласности?

– Любая свобода не отрицает порядка. Полная свобода в любом обществе переходит в анархию. Я написал об этом сказку для детей «Праздник непослушания».

Безграничной свободой наслаждаются, пожалуй, только настоящие йоги: они сидят, никого не трогают, никому не мешают – пребывают в нирване, это, как утверждают специалисты, свобода духа. Но если ты свой дух навязываешь другому?

Разве не готовили перестройку те писатели, которые создавали произведения острые, злободневные, смелые и печатали их чаще всего с великим трудом? Я имею в виду Абрамова, Думбадзе, Бондарева, Гроссмана, Бека, Троепольского. То, что Шолохов долгое время молчал, разве не показывало, что он за перестройку? Он не воспринимал какие-то явления в нашей жизни, поэтому молчал. Сложными были судьбы Овечкина, Дороша, Радова. Впереди времени шли Дворецкий, Шатров, Володин, Рощин.

Для меня же перестройка открыла новые возможности сатирика и общественного деятеля. Стало легче противостоять несправедливости.

Я встретил Октябрьскую революцию в возрасте четырех лет. Сегодня мне – 75. Я воспитан советской школой, советским образом жизни, я – сын своего времени, прошел Отечественную войну; многого в своем времени, может быть, не понимал, да просто не знал, как и миллионы советских людей. И только после XX, а затем после XXVII съезда КПСС все мы прозрели.

Но я не могу затаптывать прошлое в грязь и присоединяться к тем, кто пытается спекулировать на трагических периодах в жизни моей Родины. Несмотря на пережитое, за 70 лет моя Родина стала великой державой. Народ страдал, воевал, побеждал, трудился, верил, терпел – народ выстоял.

К перестройке сегодня пристраиваются и те, кому вообще социалистический строй противопоказан и кто только и ждет повода, чтобы злорадно прошептать: «Эксперимент не удался!» И говорят они об этом, конечно, не прямо, а за спиной. Это тот «человеческий фактор» – балласт, который хочет отбросить нас в прошлое.

Однажды, это было в 1962 году, меня пригласили в Центральный Комитет партии, в отдел агитации и пропаганды. Говорил со мной Александр Николаевич Яковлев. Мне предложили организовать сатирический киножурнал. Когда меня спросили, что мне для этого надо, я ответил: только одно – доверять! Если же я не оправдаю доверия, то пускай этот киножурнал делает кто-нибудь другой. И вот уж 26 лет каждый месяц выходит наш «Фитиль». Когда же возникали цензурные проблемы, мы спорили, отстаивали нашу позицию, доказывали. И нас поддерживали. Как правило, «наверху» находились товарищи, которые говорили: «Продолжайте свое дело! „Фитиль“ полюбился народу». И вправду, «Фитиль» был в годы застоя (теперь это особенно видно) среди тех общественных сил, которые подготавливали демократизацию общества.

Сейчас много говорят о том, что критика воспринимается деятелями литературы и искусства болезненно, что у нас есть «неприкасаемые», то есть люди, защищенные своими высокими постами, своими амбициями. Доля правды в этом есть. Но ведь любой литератор, любой деятель искусства всегда болезненно воспринимает критику в свой адрес. Однако критика критике рознь. На доброжелательную, объективную критику обижаться бессмысленно. В моей творческой жизни большую роль сыграла доброжелательная критика Александра Фадеева, Самуила Маршака и кинокритика Ильи Вайсфельда. Он в свое время был очень удивлен, когда я попросил его быть редактором моей новой пьесы, несмотря на то, что перед этим он довольно жестко покритиковал одну не самую удачную мою пьесу.

К сожалению, у нас под словом «критика» часто подразумевают ругань. Когда сегодня критика спрашивают: «Почему не критикуете такого-то?», это равносильно вопросу: почему не ругаете?

В последнее время общая тональность многих публичных выступлений вызывает у меня большую настороженность. Зачем, например, МОСХу накануне съезда художников, когда самое время на страницах собственного органа печати – газеты «Московский художник» – обсуждать проблемы изобразительного искусства, выступать с чудовищно безграмотными, развязными статьями против Владимира Маяковского?! Кому сие понадобилось? Ведь все подвёрстывается под имя Сталина! Можно ли всю литературу 30-х годов клеймить именем Сталина, пытаясь этим компрометировать многих литераторов? Для чего? Чтобы и Горькому, и Алексею Толстому, и Всеволоду Вишневскому, и Александру Фадееву предъявить счет: почему, дескать, они не были репрессированы, почему получали от правительства награды, почему их издавали в то время, когда другие сидели в тюрьмах и сталинских лагерях? Это – эмигрантский взгляд на литературу того времени, которое у нас принято называть эпохой культа личности.

Иной раз, полемизируя друг с другом, мы допускаем неточные формулировки, которые потом подхватываются, «обрабатываются», а то и преподносятся уже в виде определенной тенденции. Это все идет от старого, когда каждое слово непременно согласовывалось, писалось на машинке, а затем уже читалось с трибуны. Так постепенно мы разучились культурно дискутировать, терпеливо и аргументированно возражать оппонентам. Утрачены приемы ораторского искусства. Речи наши скучны, порой косноязычны. А между тем, есть у кого поучиться. Вспомним выступления Сергея Герасимова, Александра Фадеева, Александра Довженко, Виктора Шкловского, Бориса Эйхенбаума. Как хорошо они говорили, как точно формулировали свои мысли! Культура их лексики вызывает зависть. Из ныне здравствующих к прекрасным ораторам я отношу академика Дмитрия Лихачева, режиссера Георгия Товстоногова, актера Михаила Ульянова… А что, если организовать молодежные клубы ораторского искусства? Ведь раньше преподавали курс риторики!

– Сергей Владимирович, у вас много наград. К семидесятипятилетию прибавилась еще одна – десятый орден. Что вы вообще думаете о наградах?