Книга Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

— А? Ну, как? — сел он рядом.

— Ужас!

«Поддерживая все мои соображения, основанные на личных наблюдениях и рассказах очевидцев, — читала она, — я как старожил, живущий здесь безвыездно почти сорок лет, не могу не сказать, что к еврейскому анархистскому кагалу самообороны примыкают, к стыду русского народа, лица русского же происхождения и инородцы, преимущественно из Закавказского края, учащиеся в учебных заведениях города. Ослепленные ненавистью к правительству, эти лица продали себя евреям. Идя вместе с евреями и действуя заодно, эти презренные отребья русского племени и гнусные изменники родины и государства, их вскормивших, всеми силами низких душ своих стремятся возмутить народ против правительства, чтобы возбудить в правительстве недоверие к народу. Может ли быть что-нибудь более изуверное, фанатичное, отвратительное, чем эти злодеяния, учиненные в городе, который вмещает в себе по меньшей мере 40 000 еврейских семейств! Живя долгое время в Одессе, я изучил коренные изменения в настроении мнений, в поведении и поступках еврейского населения. Робкий, низкий, злопамятный характер израильского народа в течение последних пяти-шести лет сменился дерзостью, нахальством и чрезвычайной озлобленностью против христианского населения. Нескрываемая злость, искажающая и без того некрасивые черты семитов, подергивание мускулов огромного чувственного рта, прищуренные глазные орбиты и ушедшие вглубь зрачки делают отвратительными лица молодых евреев и особенно евреек. Последние подчеркивают злобность выражения лиц ведьмообразными начесами волос, оттеняющими искаженные лица грубыми, падающими тенями. Посмотрите на эти лица в шабаше, когда евреи и еврейки, расфранченные по последним модам, толпами высыпают на улицу, галдят, толкают прохожих и флиртируют. Впрочем, разве можно, говоря о молодых евреях и еврейках, употреблять слово «флирт»? Слово «блуд» и «разврат» тут более уместны. В любой час дня пройдитесь по загородному Александровскому парку и увидите пары, расположившиеся в самых вульгарных положениях. Сторожа парка говорили мне, что нет возможности оградить парк и публику от еврейского наглого распутства. «Станешь их стыдить или гнать из парка, они же тебе наговорят таких мерзостей, что рад уйти от них», — так жаловались мне старики-сторожа, которым я сам указывал на распутные толпы еврейской молодежи, принадлежащие к учебному возрасту 15–17 лет и даже меньшему. Толпы мальчуганов и девочек 10–14-летнего возраста с гиком и свистом врываются в парк, бесчинствуют, говорят друг дружке отвратительные сквернословия и надоедают прохожим наглыми приставаниями. Семейная жизнь у евреев страшно изменилась. Патриархальность семьи сменилась распущенной необузданностью молодежи. Родительская власть рушилась, молодежь бросилась в социализм: агитирует, устраивает заговоры, печатает и распространяет прокламации, формирует банды самообороны, делает бомбы, стреляет в полицию и войска и, наконец, дошла до открытого возмущения с грабежами, поджогами и смертными казнями. Уголовная преступность еврейского населения растет чрезвычайно. Судебная статистика дает указания на увеличение судимости евреев по всем категориям самых гнусных преступлений. Число политических преступников среди евреев так велико, что почти одни только еврейские фамилии пестрят в летописи уголовно-политической хроники прессы. Читая ежедневные газеты, просто поражаешься массами убийств, совершаемых именно евреями в разных городах и местечках, в черте и за чертой еврейской оседлости. Отчаянно изуверский характер беспрерывно следующих одно за другим покушений тем более возмутителен, что преступниками-убийцами в огромном числе случаев являются подростки и малолетние, которых еврейский анархистский кагал фанатизирует и посылает для совершения преступлений в расчете на смягчение кары при судимости по малолетству. В Одессе, например, известны случаи, когда бросание шашек пироксилина в полицейских чинов производилось 14-летними жиденятами. Печать, газеты — все в руках евреев. Хотя одесские газеты подцензурны, тем не менее отвратительная зараза проповеди анархизма и нравственного разврата разливается в здешних газетах, подобно морю смердящего зла и позора. Подождите еще немного, и перья одесских еврейских строчил создадут такую легенду из лжи, клеветы, извращений, в которой не разберется и самый опытный следователь.

На фоне этой мрачной картины всеобщего распутства и злодеяний, совершенных во имя фанатического, исступленного изуверства, стремящегося к низвержению основ русской государственной жизни, рисуется коллективная ответственность еврейского населения города Одессы за все те позорящие имя человека преступления, свидетелями которых были тысячи людей. Установление этой коллективной ответственности было бы, по моему мнению, первым актом образумливающего воздействия на население города, в котором нарушены самые коренные основы общежития.

Русский Патриот».

— Науськивает, сволочь! — взволнованно вышагивал он по комнате. — Ату их, пархатых!

— Давайте уедем, Витя! — схватила она его за руки. — Сегодня же!

— Рехнулась! Куда уедем?

— Хоть куда! В Житомир, в штетл. Страшно!

— Страшно ей. Анархистка, революционерка! Кончай паниковать…

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник. Развернул, вывалил на стол пачку кредиток.

— Гляди! — хохотнул. — Ротшильды позавидуют!

— Откуда столько, Витя?

— Из бочки с сельдями.

Засмеялся.

— Из бочки? — покосилась она на пачку.

— Ага. Когда заваруха эта в порту началась, пожары, поджоги, грабеж, мы с румыном моим лодку чью-то отвязали, собирались на Пересыпь плыть от греха подальше. А тут глядим, хмыри какие-то бочку катят по песку. К воде. Румын говорит — он по этой части профессор: в бочке, говорит, точно — воровской навар. Грабанули хлопчики под шумок чью-то кассу или ювелира и следы заметают. Доставят бочку с наваром на рейд, там их яхта с партнерами дожидается. И поминай как звали.

— И что, Витя?

— Ничего. Посидели за лодкой, дождались, пока субчики эти бочку поближе подкатят. Встали — они обрезы тащить из-за голенищ. Ну, тут думать некогда: успевай нажимать на гашетку… Положили троих. Четвертый — атаман, по-видимому, по мелководью побежал. Ногу волочил. Румын его догнал и — ножом в спину…

— Хватит, не надо! — она отвернулась к окну.

— Чувствительная ты! — произнес он с досадой. — Как институтка! Мы тут, по-твоему, за бандюг и громил стараемся? Бомбы в царских сатрапов кидаем, жизнями рискуем! Чтоб городская шпана сливки под шумок снимала? А мы потом у Любанского деньги на революционную работу будем клянчить. Так, что ли?

— Не знаю, Витя.

— Не знаю! В «эксе» участвовала, жандарма вместе на тот свет спровадили. Кончай хныкать!

— Хорошо, Витя.

Часть захваченных денег, по его словам, он отдал румыну, основную сумму передал в партийную кассу анархистов.

— Себе оставил кое-что. На семечки.

— Так уж и на семечки, — недоверчиво протянула она.