Книга Вербное воскресенье - Курт Воннегут

Какие истории я мог был рассказать про этих знаменитостей в родном Индианаполисе? Да никаких. Большинство писателей говорят вовсе не так остроумно, как пишут. Особенно романисты — я всегда говорю, что на публике они выступают с изяществом подбитых танков.

Некоторые считают моего друга Гора Видала, который как-то заявил в интервью, что я худший писатель в истории США, остроумным. Мне же кажется, что он ожидает к себе особого отношения только за то, что носит костюм-тройку.

При таком количестве друзей я могу рассказать про них только одну подходящую байку. Случай этот произошел в Университете Айовы, в Айова-Сити, где я преподавал в знаменитой «Писательской мастерской» в 1965–1966 годах. Моими коллегами были прославленные романисты Вэнс Бурджейли, Нельсон Альгрен, Ричард Йейтс и чилиец Хосе Доносо, а также поэты Джордж Старбак, Джеймс Тейт, Марвин Белл, Дональд Джастис — и, конечно, поэт-основатель мастерской Пол Энгл. Кстати, из числа наших студентов вскоре писателями стали Джейн Барнс, Джон Кейси, Брюс Доблер, Андре Дюбюс, Гейл Годвин, Джон Ирвинг и Джонатан Пеннер.

Мы с Альгреном и Доносо были новичками. Втроем мы отправились на первое осеннее собрание преподавателей факультета английского языка и литературы, который платил нам зарплату. Мы решили, что должны присутствовать на собрании, хотя потом выяснилось, что лекторы «Писательской мастерской» традиционно игнорировали все это тягомотное словоблудие и бюрократическое мозгоклепство.

После собрания Альгрен, Доносо и я спускались по лестнице. Альгрен опоздал и сидел отдельно от нас двоих. Он не был знаком с Доносо, поэтому я их представил друг другу прямо на лестнице, объяснил Альгрену, что Доносо родом из Чили, но окончил Принстонский университет.

Альгрен пожал руку Доносо и, пока мы спускались по лестнице, не проронил ни слова. Уже в самом низу он наконец придумал, что сказать чилийскому романисту. «Хорошо, наверное, — проронил он, — жить в такой длинной и узкой стране?»

Много ли среди авторов романов клинических шизофреников или людей на грани? Может, они галлюцинируют, видят и слышат то, что здоровым людям не положено? Меняют ли они на литературном рынке свое искаженное восприятие на золото? Если писатели так кстати больны полезным безумием, как называется эта болезнь? Или, если они сами не спятили, может, у них было полно предков с мозгами набекрень?

Оказывается, в клинике при Университете Айовы тоже задавались этими, основанными на фольклоре, вопросами. Они воспользовались тем, что преподавать в «Писательской мастерской» приезжало много именитых писателей, обычно не в самый лучший момент своей карьеры. Нас опрашивали на тему душевного здоровья нас самих, наших предков и отпрысков.

Мне сказали, что врачи не считают, будто мы страдаем галлюцинациями или в роду у нас были люди, которые видели или слышали что-то несуществующее. Но у подавляющего большинства присутствовала неизменная депрессия, и предки наши, выражаясь языком психологов, чаще остальных держали свой здравый ум в мрачном настрое.

Хочу еще добавить, что писатели не только депрессивны, в среднем у них коэффициент интеллекта сравним с коэффициентом консультанта в парфюмерном отделе торгового центра. Наша сила в терпении. Мы обнаружили, что даже недалекий человек может сойти за… ну, почти умного, если будет записывать раз за разом одну и ту же мысль, улучшая ее с каждым повторением. Вроде как накачиваешь шарик велосипедным насосом — любой может это сделать. Просто нужно время.

Я как-то слышал одного француза в книжном магазине на Мэдисон-авеню, который сказал по-английски, что за последние сорок лет в Америке не было написано ни одной книги. Я знаю, что он имел в виду. Он говорил о литературных сокровищах всемирного масштаба, книгах уровня «Моби Дика», «Гекльберри Финна», «Листьев травы» или, скажем, «Уолдена». Мне пришлось с ним согласиться. За мою жизнь (1922-?) ни одна американская книга не могла сравниться с «Улиссом», «В поисках утраченного времени», «Жестяным барабаном» или «Одним днем Ивана Денисовича».

И все же, перечитав имена американцев в моем списке друзей, я понял, что мог бы ответить тому французу. Окажись он сейчас передо мной, я холодно бросил бы ему: «Вы правы, мсье, мы не смогли произвести новых книг. Все, на что были способны бедные американцы, — произвести новую литературу».

Вот что я сказал о литературном вкладе моего друга Джозефа Хеллера в статье в «Книжном обозрении „Нью-Йорк таймс“» 6 октября 1974 года:

Кинокомпании, которая экранизировала первый роман Джозефа Хеллера «Поправка-22», пришлось собрать для съемок столько самолетов, что они составили бы одиннадцатые или двенадцатые по численности военно-воздушные силы в мире на то время. Если кто-нибудь захочет снять фильм по его второму роману «Что-то случилось», весь реквизит он сможет купить в ближайшем мебельном магазине — пару кроватей, несколько столов и стульев.

Жизнь в этой второй книге гораздо мельче и дешевле. Она съежилась, считай, до размеров могилы.

Марк Твен говорил, что после работы лоцманом на Миссисипи жизнь, по его ощущениям, катилась в основном под откос. Если рассматривать романы Хеллера в порядке их публикации, они демонстрируют что-то подобное в отношении всего поколения белых американцев из среднего класса — моего поколения, поколения мистера Хеллера, Германа Воука, Нормана Мейлера, Ирвина Шоу, Вэнса Бурджейли, Джеймса Джонса и тысяч других, — для них жизнь катилась под откос со Второй мировой войны, абсурдной и кровавой, как любая война.

Обе книги полны шикарных шуток, но обе они несмешные. Вместе они повествуют о боли и разочарованиях обычных хороших людей.

Мистер Хеллер — первоклассный юморист, который осознанно портит свои шутки — портит горечью в мыслях персонажей, которые их слышат. Он настойчиво пишет на давно избитые темы. После тысячи романов про летчиков Второй мировой, давно уже ставших макулатурой, он выдает нам тысяча первый, и этот роман постепенно признается шедевром логичного безумия.

Теперь он предлагает нам тысяча первую версию «Торгашей» или «Человека в сером фланелевом костюме».

Перед нами опрятно одетый офисный работник среднего звена Роберт Слокум, мрачноватый весельчак, который живет в милом доме в Коннектикуте, у него есть жена, дочь и двое сыновей. Слокум работает на Манхэттене в солидной фирме. Он беспокоен. Оплакивает упущенные возможности своей юности. Хочет получить прибавку, получить новую должность, несмотря на то что презирает свою фирму и свою работу. Иногда он неохотно изменяет жене на выездных конференциях в курортных городах, в обеденные часы или вечером, когда якобы задерживается на работе.

Он измотан.

Он страшится старости.

На описание этой затертой до дыр ситуации у мистера Хеллера ушло 12 лет. Вся книга — монолог Слокума. Все остальные люди присутствуют только в пересказе Слокума. А речь Слокума такая однородная от начала романа до самого конца, что я представил себе человека, который творит гигантскую статую из листового металла. Он формует металл миллионами одинаковых ударов рихтовочного молотка.