Книга Дублер - Дэвид Николс

По пути он клял свою неспособность правильно понимать нынешние времена. Софи, казалось, росла так быстро, а он видел ее так мало и редко, что стало невозможным отследить мелкие признаки перемен, заметить момент, когда она перестала любить «Волшебника страны Оз» и начала интересоваться, есть ли у него девушка. Наблюдать за ее взрослением получалось только как в фильме из стоп-кадров: с каждой проходящей неделей что-то маленькое, но значительное менялось, что-то исчезало. Пьет ли она кофе? Любит ли поп-музыку? Что сейчас на стенах ее спальни? Хочет ли она проколоть уши? Множество мелких пробелов в его знании накапливалось, пока он не перестал понимать, как ему себя вести. Стивен чувствовал, что выглядит неловким или опекающим, снисходительным, или стеснительным, или банальным, или, худшее из всех зол, даже чуть-чуть отвратительным, пугающим и странным, как будто он похищал Софи на день. Она ускользала от него, как ускользала Алисон, и не находилось никакого верного способа это предотвратить.

Он обнаружил дочь в фойе: она болтала ногами и читала роман Жаклин Уилсон, явно идентифицируясь с героиней.

– Вот ты где! Я уже начал волноваться. Что ты тут делаешь?

– Просто читаю.

– А не хочешь вернуться? Мы пропускаем кино.

– Ну и что.

– Все дело в этих обезьянах с крыльями, да? Это меня тоже всегда немного пугало. Слушай… – И он протянул к ней адски трясущуюся руку.

– Не в этом, – нахмурилась Софи.

– Немного слишком банально для тебя, да?

– Немного банально.

– Так что, хочешь уйти? Тебе скучно?

– Не знаю, – ответила она, не в силах поднять глаза на отца.

Теперь она надулась и смотрела в пол: не на грани слез, но явно ужасно огорчена. Так часто получалось во время их с Софи вылазок. Все начиналось хорошо, с объятий, веселых глупых игр и развлечений. Но постепенно она теряла интерес к нему, и веселье сдувалось, как проколотая игрушка. Стивен помнил, какова эта невыносимо тяжкая печаль, которую испытывает ребенок, и понимал, что если он не в силах наколдовать пони или кабинетный рояль – прямо здесь и сейчас, в фойе кинотеатра, – то изменить что-либо практически невозможно. Однако он отчаянно желал попробовать, так что наклонился к дочери и поцеловал в лоб, потом встал перед ней на колени и мягко обнял за плечи:

– Дело вот в чем, Софс: я знаю, что это всего лишь глупое кино для малышей, а я большой настоящий взрослый, который давно должен был вырасти из таких вещей, но если я не узнáю, удастся ли им вернуться в Канзас, тогда я никак не смогу заснуть сегодня ночью. Так что давай пойдем обратно вместе и посмотрим конец фильма, а потом можем идти, куда ты пожелаешь, и делать абсолютно все, что ты захочешь. Хорошо?

Софи посмотрела на отца сквозь челку, потом снова на пол. Улыбнувшись плотно сжатыми губами, она сказала:

– Я бы – если ты не против, – я бы хотела поехать домой прямо сейчас.

Лишь огромным сознательным усилием Стивену удалось не изменить выражения лица.

– Хо-ро-шо! Я отвезу тебя домой.

Боязнь публики

Возвращаясь обратно в город на электричке, Стивен понял, что ему необходимо найти способ сделать так, чтобы его дочь гордилась им.

Конечно же, у него прежде бывали некоторые удачи: Бенволио в «Ромео и Джульетте»; та интересная новая пьеса; считающаяся не-такой-уж-плохой постановка мюзикла «Годспелл»; неформальная постановка «Сторожа» в далеком девяносто седьмом – и другие кусочки успеха. К сожалению, Софи не могла разделить с ним те моменты, и единственной ролью, где она видела своего отца, был его Курьер-Астматик из «Отделения скорой помощи», из-за которого она горько рыдала, пусть и по неверным причинам. Во всех остальных своих экранных работах Стивен выглядел мертвым или был одет в костюм белки, и теперь он волновался, что Софи, возможно, полагает его карьеру выдумкой, сложным заговором между Алисон и Стивеном, чтобы объяснить, где папа пропадает по вечерам. Он внезапно испугался, что Софи может вырасти и никогда не увидеть, как он делает что-то чудесное или хотя бы хорошее. Ясное дело, обязательно нужно подарить своей дочери нечто большее, чем две ноги от стула для пианино.

Нужно было что-то сделать, причем срочно, но что именно и как, оставалось загадкой. Главная роль в «Джонни Джонсоне» подходила идеально, вот только была порождением его фантазии, а посему вряд ли сработала бы. Все, что ему нужно, – это главная роль, настоящая, не выдуманная, награда «Лучшему актеру», но не украденная. Например, если Джош перепил сегодня ночью… Если бы что-нибудь ужасное случилось на вечеринке… Выпил бы он слишком много, или подавился жареным миндалем, или ему под ноги попалась бы коварная куча скейтбордов, или его избили бы собственные официанты…

Джош стоял у служебного входа, бойко подписывая автографы троице японских студенток, рассыпая улыбки, смеясь и шутя на чрезмерно артикулированном английском. После монументального восьмичасового ляпсуса вечеринки Стивен решил, что лучше всего не поднимать головы и проскочить внутрь незамеченным.

– Привет, Стив! Подождешь секунду? – воскликнул Джош, отвесил торжественный, условно восточный поклон своим новым подругам, сказал «сайонара» с японским акцентом и побежал вслед за Стивеном.

«Он знает, – подумал тот. – Он знает, что я спер его приз. Сейчас моя мотивация – не проболтаться, что я украл его награду».

– Рюбрю японских девушек, а ты? Такие плямо клайне секси, клайне, клайне секси. Как ты сегодня, нехороший мальчишка? – гавкнул Джош ему в ухо, приобнимая за плечи, отчего все мышцы на шее и лице Стивена одновременно сжались – гангстерское объятие, вроде того, в которое Аль Пачино заключил Джона Казале в «Крестном отце – 2». – «Я знаю, это был ты, Фредо…»[21]

Он знает. Он чует на мне запах своих закусок. Он чувствует Хана Соло в моем кармане. Он точно знает…

Плечом к плечу они с некоторым трудом протиснулись в служебную дверь.

– …чувствуешь себя срегка ласкисшим, а? Немного неплиятно?

Сколько еще он собирается трепать этот акцент? – подумал Стивен. Если Джош находил забавный говор, то зачастую несколько дней пользовался только им.

– О, я в порядке. Разве что немного помят…

– Пошли ко мне в гримерку, чуток поболтаем, ага?

Большая, удобная гримерка Джоша Харпера располагалась в передней части театра, аккурат позади массивного рекламного щита, так что он мог тешить себя наблюдением за сутолокой Шафтсбери-авеню, глядя промеж собственных здоровенных ляжек. Тут стояли полусвежие цветы в вазе, блестящий новенький чайник, набор гирь и кушетка, на которой Джош мог подзарядить свой животный магнетизм между утренним и вечерним спектаклем. Здесь даже имелся полный комплект ярких лампочек жемчужного света вокруг массивного зеркала, частично скрытого сотнями открыток с пожеланиями удачи, – Ван Гоги, Сезанны и фотокарточки Бёртона и Оливье для сравнения себя с ними были налеплены на раму «блю-тэком», как того требовали строгие законы актерского профсоюза. Бутылки теплого шампанского и толстая пачка театральных пьес и киносценариев скромно ожидали внимания звезды рядом с завернутой в целлофан корзиной крошечных маффинов с приложенной подарочной карточкой. Джош кивнул в сторону корзинки.