Книга Концерт для виолончели с оркестром - Елена Катасонова

Будет тебе билет, не сумлевайся.

- И адрес, адрес! - торопливо напомнил Володя.

- И адрес вырвет, будь спок, - басом расхохотался Николай: гениальная идея пришла ему в голову. - Наврем, что обещала прислать журнал, для вязанья. У нас в Донецке все бабы на нем помешаны.

Какой журнал? Какое вязанье? Спрашивать Володя не стал. Через два дня, перетерпев изумление Серафимы, терпеливо выслушав предупреждения главврача, махнув рукой на мрачные прогнозы невропатолога, Володя сел в пригнанное Николаем такси и покинул санаторий "Ласточка".

- Спасибо тебе, - сказал он на прощание Николаю. - И вам - тоже. Огромное, до небес спасибо!

Клава зарделась.

- И вам... За книжечку... Девчонки в буфете лопнут от зависти.

- Да что там, - смутился Володя.

- А то б ни за что не поверили, что я с поэтом, вот так вот запросто, как с простым человеком...

Клава запуталась в словах, спряталась за широкую спину возлюбленного. Володя растрогался, обошел Николая и поцеловал ей руку, чем потряс Клаву до глубины души: такое случилось в ее жизни впервые. Она чуть не расплакалась от смущения. Николай ободряюще обнял ее за плечи.

- Ну, будь! - сжал он огромной ручищей Володину руку. - Привет Москве!

И они - Николай и Клава - не спеша, с удовольствием направились к источнику вкушать чуть пахнущую сероводородом тепловатую, но зато полезную воду. Приближалось торжественное время ужина.

5

- Что-то случилось? - спросил Алик, отодвигаясь.

Впервые ничего у них не произошло: невообразимо холодной, мертвой была Рабигуль. - Что-то случилось, - печально и утвердительно, уже без вопроса, повторил он. - Ты и прежде меня не баловала - то у тебя болит голова, то ты устала после концерта, то, видишь ли, у тебя депрессия...

Последнее слово сказал раздраженно, почти презрительно: здоровый физически и душевно, Алик, несмотря на пространные Машины разъяснения, так и не смог до конца поверить, что это и в самом деле болезнь, а не дамский каприз. Он уже забыл, как страдал когда-то, когда прогнала его от себя Рабигуль, как ничего на свете ему не хотелось, ничто не было в радость. Конечно, это была еще не депрессия, но если б вспомнил он то давнее свое состояние, то мог бы, пожалуй, представить, как мучилась Рабигуль, когда лежала целыми днями, съежившись, на диване, пока не заставила ее Маша пойти к врачу. Но оскорбленный, униженный Алик чувствовал сейчас только себя; инстинкт самосохранения, извечный инстинкт собственника и самца, переполнял его душу и тело. Этот инстинкт твердил: "У тебя отбирают твое. Сражайся, дерись, увози ее поскорее, спрячь подальше, держи изо всех твоих сил!" Чужая, непроницаемая, запертая на сто замков женщина лежала в его постели. Она была холодна, как лед, прекрасна, как Нефертити, и молчалива, как страна ее предков - Восток. И хотя она давно жила в Москве, окончила Гнесинку, играла в оркестре, исполняя и русских, и западных композиторов, все равно в ее крови оставался и жил Восток и останется, должно быть, навеки.

"Не надо, не выясняй ничего, ни о чем больше не спрашивай", предупреждал Алика все тот же древний инстинкт, который внезапно и остро пробуждается в нас, когда загорается на пути красный свет и нужно остановиться и думать, и принимать решение.

- Надо подавать документы, - после паузы сказал он. - Надо сфотографироваться на зарубежный паспорт.

- Мне не дадут справки о здоровье, - тихо промолвила Рабигуль, противясь неизбежному.

- Дадут, - жестко возразил Алик. - Ты же была у частника, в поликлинике карта чистая.

- Не очень. Там - сердце...

- Когда им надо, - подчеркнув интонацией слово "им", возразил Алик, так никакое сердце ничему не помеха. Вот если бы ты надумала прогуляться туристом, тогда бы каждое лыко ложилось в строку, Они разговаривали размеренно и спокойно, негромко роняя слова, но это было сражение - еще не война, но уже сражение: гремели первые одиночные выстрелы, строились в шеренги весомые, с обеих сторон, аргументы.

- Ты бы сказал, что больна жена.

- А ты не больна, и потом - им это до фени. У нас выездная организация, ты прекрасно знаешь.

- А как же оркестр? И моя музыка? Я в Пятигорске кое-что записала.

- Никуда твоя музыка от тебя не денется! - повысил голос Алик. - Сиди и пиши свои дурацкие ноты, если уж тебе так неймется. - Он покосился на жену и добавил не без злорадства:

- Кто ж виноват, что ты родилась женщиной? Муж - ведущий, а жена ведомая.

Обида обожгла Рабигуль, как крапива. Счастливая Маша: у нее только музыка и любовь, и никакая она не ведомая, и нет у нее ведущего.

- Спокойной ночи, - сказала Рабигуль и повернулась к мужу спиной.

- Спокойной ночи, - пробормотал в ответ Алик и, не удержавшись, робко поцеловал обнаженное плечо жены.

Неудовлетворенное, остановленное на полпути желание вспыхнуло с новой силой. Может быть, сейчас... Но Рабигуль тут же натянула на плечо одеяло, и этот жест сказал Алику больше, чем много слов: она не любит, не любит его, она его никогда не любила!

Вот если б у них был ребенок... Но и этого не дала природа. Как же он безнадежно несчастлив! Хотя на работе его уважают и ценят, а работа, что ни говори, главное для мужчины. Так уговаривал, утешал себя Алик, с тоской понимая, что главное для него - Рабигуль. И всегда была главным. Он и работал для нее, и чего-то для нее добивался, и друзей ее принял, а своих у него и не было: все вобрала в себя Рабигуль, никого, кроме нее, не было нужно.

Полночи пролежал Алик без сна, страдая, любя, проклиная нескладную свою судьбу. Мучительная работа души совершалась в нем, жизнь впервые предстала перед ним в огромной своей необъятности, глубине и непредсказуемости. Он не догадывался, что именно сейчас, в его тридцать шесть лет, к нему приходила настоящая зрелость. Он не знал, что эти его думы и есть прощание с молодостью, с ее легкомыслием, заблуждениями, веселой уверенностью в собственных силах. В эту ночь страдание и сомнения, любовь, подозрения, ревность сделали его по-настоящему взрослым.

А Рабигуль спала. И ей снился Володя. Он просил ее не уезжать, синие глаза горели любовью, он ласкал ее так, что Рабигуль заметалась во сне от желания, которого не мог, не умел удовлетворить Алик. Она проснулась на рассвете, когда измученный тяжелыми мыслями Алик спал крепким сном.

Осторожно повернув голову, Рабигуль рассматривала его, как чужого, постороннего человека, с которым почему-то живет вот уже десять лет, с которым спит зачем-то в одной постели, навещает Любовь Петровну - та смотрит на невестку недоверчиво, проницательно и печально, - из-за которого опять, во второй раз, должна бросить оркестр - надо скорее показать свои композиции, - и что с ней будет в Алжире, и какой она оттуда вернется?..

Мысли летели в голове, обгоняя друг друга, сталкиваясь, переплетаясь и разлетаясь в разные стороны.