Книга Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало - Андрей Мягков

В кабинет начальницы ворвался ураганный ветер и в мгновение ока сдул оттуда её подчинённых.

— Пап, мне нужен письменный стол.

Мерин немного оторопел. Для шутки — рановато, обычно шутить дети начинают, если вообще начинают, гораздо позднее, лет с семи-восьми, до тех пор — всё всерьёз. А этому шпингалету только-только за пять перевалило. Как прикажете понимать?

— Сева, зачем тебе стол?

— Нужно. Я думать хочу.

Чтобы не расхохотаться в голос — Севка всегда очень страдал, когда над ним смеялись — отец скривил лицо, прикинулся сердитым и поспешно скрылся в другой комнате. Ларчик открывался просто. Мерины жили в двухкомнатной квартире: кухня, спальня и Севкина комната. Небольшой письменный стол главы семейства находился в спальне, и когда Мерину надо было отрешиться от мирской суеты — проанализировать ли прошедший рабочий день, что-то вспомнить, сопоставить, одним словом — сосредоточиться, он запирал дверь на ключ, садился за стол и принимал свою излюбленную позу: кулак на кулак, сверху «лоб головы», глаза закрыты. В таком положении он мог, не шевелясь, сидеть часами. Вероника знала об этой его особенности, и, если муж, как она говорила, «впадал в сидячку» и пребывал в ней далеко за полночь, старалась ему не мешать, засыпала в кухне на раскладушке.

Однажды он забыл запереть дверь, и тут же не преминул объявиться сын:

— Пап, тебе больно?

Мерин вздрогнул, открыл глаза:

— Что?

— Тебе больно? — чуть не плача повторил Севка.

— Нет. С чего ты взял?

— А почему ты так сидишь?

— Как «так»?

— Как головка болит.

— Нет, сынок, не волнуйся, всё в порядке. Иди спать. И не мешай мне. Я думаю.

Севка ушёл. И вскоре потребовал в свою комнату письменный стол. «Я хочу думать».

На этот раз любимая поза Мерину не помогала. Как он ни старался покрепче зажмуривать глаза, как ни менял положение кулаков, ни давил на них лбом до боли — тщетно: ни одна здравая мысль голову не обременяла. Казалось бы — никто не мешает, никого в доме нет — ни жены, ни сына — думай себе на здоровье свои идиотские думы, «твори, выдумывай, пробуй»! Ан — не тут-то было, не получается «творить», дорогой товарищ Маяковский. Вы сами-то «творили» — изумительно, неподражаемо — только в раннем возрасте, пока неистовая любовь сердце ваше обжигала. А как только она к вам спиной повернулась, другого предпочла — всё, кончился великий лирик. Начался, к сожалению, «лучший, талантливейший поэт нашего времени».

Мерин лёг на кровать, запрокинул голову, пальцами размял затёкшую шею.

Убили Гривина, похоже, — Толя Филин тут прав — не компаньоны по «бизнесу». И не грабители. И не женщина тут раздором. Что-то другое! А вот — что?! Конечно, пресловутый этот МОГА он завтра же посетит, со всех сторон пощупает отставного генерала Хропцова, живого места на нём не оставит. То, что там воруют без зазрения совести — сомнения не вызывает, уж больно дефицитная контора, но чтобы кримина-а-а-ал… Верится с трудом. Скорее даже вовсе не верится. Быть такого не может. Зачем? Какой мотив? Что им до безобидного мелкого фарцовщика? А ОБХСС? Чёрт их знает. Ловите, штрафуйте, стращайте, конфискуйте, наказывайте, сажайте, наконец… Но убивать?!. Исключено. Хотя и это проверить надо. Тут Клеопарта права.

Мерин вышел в кухню, снял телефонную трубку, минуты три держал её в руках. Затем положил обратно на рычаг, вернулся в спальню, лёг, закрыл глаза.

Кстати, о Клеопарте. Почему он никак не может с первого захода произнести её ФИО? Хотя как раз фамилия — Сидорова — проще некуда, Иванов, разве что, с Петровым ещё легче выговорить. А вот имя в сочетании с отчеством — убивай — одним махом никак не получается. Он и дома тренируется, разрабатывает речевой аппарат, скороговорку себе придумал: на дворе трава, на траве дрова, на дровах Клеопатра Сильвестровна, на дворе трава, на траве дрова, на дровах Клеопатра Сильвестровна, у Клеопатры Сильвестровны на дворе дрова, на дровах трава… Пять раз подряд без ошибок пусть кто попробует. А он — пожалуйста, нет проблем, каждое утро пугает своими скороговорками жену и сына. Дома — всё нипочём. А как до дела — начинается: Клепарта, Креотарта, Кретинарта… Спасибо ещё хватает у неё ума не беситься, не гнать его в шею. Однажды даже говорит: «А вы, Мерин, зовите меня Клёпа Силовна. Это намного проще. Меня так в университетской аспирантуре звали, чтоб языки не ломать». Молодец, тётка, соображает. Чем она там ещё была недовольна? Да, пожалуй, только темпом. Всё остальное делается. Вот только насчёт шуб она не права: тут какая-то собака всё-таки зарыта. Ладно, посмотрим.

Он поменял местами кулаки, ещё крепче врезался в них лбом.

Значит так. ПЕРВОЕ: гривинская записная книжка. По возможности — всех без исключения. Если всех невозможно — тогда женщин: эти разговорчивее. Это — Сашка Александров. ВТОРОЕ: ОБХСС. Семён Бельман. Надо же, как сегодня чуть до драки не дошло. Кипятильники. Откуда такая ненависть? Завидуют друг другу, что ли? Даму какую поделить не могут? Да нет, не похоже, было бы известно: шило в МУРе не утаишь. Непонятно. Так, ТРЕТЬЕ: меховая база. Туда Филина, там много говорить не придётся: понять, не оттуда ли гривинские шубы и молча уйти. Сие как раз ему по силам. Ну с этим МОГАй он сам попробует разобраться: кто-то же над генералом Хропцовым есть, кому-то ведь он подчиняется, не сам же он по себе живёт. Значит, этот «кто-то» его воровству потакает. Ничего иного мир до сих пор не придумал, это обычная политика любого государства: воруйте, ребятки, сколько заглотнётся, не попадайтесь только, мы ничего не видим и не слышим. Зато, когда понадобитесь — вы у нас в кармане. Никуда не денетесь, выполните всё, что прикажем, всё без исключения, иначе тюрьма за воровство, можно и пожизненно. Значит, ЧЕТВЁРТОЕ: выяснить, кто этот «кто-то». Тут тоже он сам покрутится-повертится. И наконец, ПЯТОЕ: резерв. Это — Вероника. Калашникова-Мерина. Ника. Никочка…

Он снова сорвался с кровати, выбежал в кухню, схватил телефонную трубку, накрутил цифры.

После долгих гудков трубка заговорила очень тихо:

— Да? Аллё. Я слушаю.

— Ника? Это я. — Он помолчал. — Ты меня слышишь? Это я, Игорь… Ты не спишь? Прости, что так поздно… Я звонил, но никто не подходил… Тебя не было дома… Ника, я не могу так… Не могу… Я должен сказать… Аллё, ты слышишь меня? Аллё?

— Да. Слышу. Если «должен» — говори. Я слушаю.

И Мерин начал говорить.

Он говорил торопливо, почти бессвязно, проглатывая слова, доводя голос до крика. Потом замолкал надолго, шептал, не слыша самого себя, и вновь кричал отчаянно, без пауз, без связи, одним бесконечным предложением, боясь, что на другом конце повесят трубку, а он ещё не сказал и сотой доли того, что расплавленным свинцом вот уже больше двух недель жгло его душу и сердце… Если бы он мог видеть, что там, на «другом конце», на Кутузовском проспекте, 54, в комнате с окном во двор «кто-то» опустил трубку, закрыл лицо руками и рыдал беззвучно, если бы он только мог это знать — никакой самой сильной силе было бы не удержать его на месте, в этой постылой пустой кухне с его отчаянным одиночеством. Он бы через одно мгновение каким-нибудь расчудесным чудом оказался у ног её, и целовал, и целовал, и молил о прощении… Но он этого не знал. И продолжал говорить. О любви. О Любви! О ЛЮБВИ!!!!