Книга Raw поrно - Татьяна Недзвецкая

Стягиваю с себя чулок, делаю петлю. Надеваюему на горло.

— Не бойся, — говорю я, — будешь моим милым животным. Лысенькой псинкой!

Голая расхаживаю по его квартире, тяну профессора за собой. «Пиздец! Клоунада на выезде!» — думаю я, замечая свое и его отражения в зеркале. И зачем только природа людей создала, чтобы они вот такой вот херней занимались? Останавливаюсь. Не убирая с шеи Шадхова импровизированного поводка, подлезаю под него, похотливая сучка. Ложусь прямо на пол. Шадхов всовывает в меня два или три раза. Я выскальзываю из-под него, хватаю свою туфлю, начинаю колотить по его заднице, сначала легонько, потом сильнее. Левой рукой дрочу ему.

Шадхов чуть ли не визжит от удовольствия.

— Нравится, тварь? Нравится тебе, милый, добрый дедушка? — с улыбочкой спрашиваю я.

Профессор, войдя в роль, поскуливает.

— Это только начало! Сейчас ты у меня обосрешься от удовольствия! Поверь на слово — имею опыт, — говорю я.

Смочив слюной тонкий стилет каблука, засовываю ему его в задницу. Осторожно. Опасно и осторожно. Кручу в его кишке туфельку, как ручку шарманки.

— Ну что, засранец. Кончить хочешь? — спрашиваю и перестаю ему дрочить.

Он думает, что это тоже продолжение игры:

— Да, девочка моя! Да, моя маленькая волшебница! — от вожделения закатывая глаза, стонет он.

— Ах ты, старая скотина! Неужели тебя в детстве уму-разуму родители не учили, что не гоже ебаться стареньким с молоденькими?

— Солнышко мое, поцелуй мою писечку. Ну поцелуй меня там! — стонет Шадхов.

— Сейчас, — говорю я ему и берусь одной рукой за хуй, немного наклоняюсь, отпускаю туфельку, глубоко засунутая она из него не вываливается.

Профессор извивается жопой. Туфля в ней забавно качается вправо и влево. Беру свою пилку. Неожиданно и резко по его члену — раз! Готово! Шадхов орет от боли. Орет от ужаса:

— А-а-а-а! Сука! Блядь! — давится он ругательствами. Булькает, хлюпает слюной, руками хватается за свой обезображенный орган.

— Да знаю я. Я такая. Я — знаю, — приговариваю я и режу ему глотку.

В который уж раз дивлюсь тому, что я — знатный мясник. Но эмоций, к сожалению, не лишенный. Меня немножко трясет. Руки и ноги — нехороший тремор.

Иду в ванную. Моюсь. Приятная теплая водичка. Она меня успокаивает. Беру кусок мыла. Неплохо пахнет. Намыливаюсь, мягкая пенка на моей коже. Ни с того и ни с сего вдруг вспоминаю исторический факт: в концлагере «Вороний мост» офицеры под местной анестезией отрезали самым красивым узницам руки и ноги. Некоторым только ноги. Полностью «обесчлененные» девушки назывались подушками, а наполовину — те, что оставались с руками, — полуподушками. Холеные офицеры собирали их целые коллекции. Кормили их. Поили. Гладили. Использовали за это, конечно — бесплатной заботы же не бывает. Клали их рядком и — давай по очереди. В эту тык и в эту тык. Обменивались ими, как марками. Развлекались как могли, в холодное военное время.

«Сохраните меня в чистоте и непорочности — девы иерусалимские», — молюсь я, подходя к несчастному Шадхову. Выдергиваю туфлю из его жопы — золотая шпилька в стразах и дерьме…

«Старый засранец! Только не ври, что тебе было неприятно! Мне даже показалось, что, когда я его отрезала, ты эякулировал! Такого ты еще не испытывал! Дряхлая вонючка! Или же это лишь моя буйная фантазия?»

— ворчу я. Не знаю. Но вот то, что ты, Нора Рай, разговариваешь с умершими, — это действительно попахивает клиникой. А еще с собой разговаривать — тоже, знаешь ли, никудышный признак. Пойду помоюсь. Еще разик. Вместе с туфелькой своей любимой. Потом вернусь домой и меня окружит всеобщее молчание. Я уже не завидую Теду Банди — я все про него поняла: не обладал он никакой изворотливостью. И даже особенно не заботился об осторожности. Невидимка-полубог: он так же, как и я, до поры до времени на фиг не был нужен ни социальным институтам, ни остальным сообществам, собратьям, индивидуумам и прочим.

СПОКОЙНО И… ХОРОШО…

У меня зазвонил телефон. Угадайте: «Кто?» С трех раз… Ага — она, она — Ядвига… Порочное дитя, присосавшееся ко мне так же, как и я к ней. Она и я — мы друг друга избегаем, тянемся. Мы друг друга — любим-ненавидим. Она пакостная и завистливая, великодушная, лживая и честная. Она всегда готова меня подставить и всегда готова меня спасти. «Когда-нибудь, в старости, мы будем жить вместе», — периодически напоминаю ей я и глажу по волосам. «Мы будем двумя мерзопакостными, шаркающими старушками. Моя родимая, моя ранимая Ядвига — душа твоя и мысли — нежные цветы, что для обороны своей хрупкости надежно поросли шипами».

Занятые увлекательной работой, ее родители мечтали, чтобы она была хорошо образованна. Потому она торчала в элитном интернате, среди конченых, избалованных психов, никому не нужных, брошенных на заботу коллектива выблядков. Тщедушную, противненькую Ядвигу нянечки, воспитатели и преподаватели терпеть не могли. В шестилетием возрасте за какую-то крошечную провинность самая красивая воспитательница отодрала Ядвигу за ухо с такой силой, что у нее пошла кровь из мочки и остался шрам. Ядвига, не понимая истоков этой агрессии, обиду свою никак не могла позабыть. Рассказать же о случившемся кому-либо, поделиться своим переживанием и поплакаться ей почему-то казалось делом стыдным. Злость свою она в себе держала долго и не успокоилась, пока во время тихого часа не пробралась в комнату воспитательницы и не нассала в ящик с ее вещами, что та по неосторожности забыла запереть.

Ядвига была маленькой гадиной, затравленным зверенышем, искалеченным котенком — она била все, что могла избить. Вступала в схватку даже тогда, когда силы были явно неравны. Кусалась, царапалась, плевалась — изо всех своих немощных сил. Синяки, ссадины, вывихи были для нее — привычны. Практика драки у нее была большая — наяву выучила самые болезненные, слабые места человеческого тела. Подрастая, поняла, что ей даже не надо изображать из себя крутую, она ею и является — отдубасить какую-нибудь домашнюю курицу, выросшую в уюте и тепле, при мамочке, да при папочке, не составляло для нее никакого труда. И более того — ей это нравилось.

После какой-нибудь очередной стычки, которую Ядвига устраивала раз в месяц — это точно, она неизменно мне каялась в том, что пора бы ей расстаться с этой глупой детской привычкой.

Многозначительную выдерживала паузу и пускалась в пространное рассуждение о том, чем именно она сможет заменить это удовольствие, что уже привыкла получать в таком виде.

Вот и в этот раз взбудораженный голос Ядвиги вещал:

— Короче, я не занимаюсь оправданием, но она первая на меня напала.

— ????

— Ну ладно. Сучка эта не напала, она просто косо на меня посмотрела. А у меня, понимаешь, настроение в этот вечер было — омерзительное, даже не помню, кто мне его испортил, так что не хуй было ей на меня пялиться!

— Хватит оправдываться, — равнодушно говорю я и готовлюсь к обстоятельному рассказу Ядвиги о ее подвигах. Мне — не привыкать.