Книга Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф

Утраченные фотографии

Пока юноша Эфраим застывал то и дело по стойке смирно, отдавал честь, щелкал каблуками и с утра до ночи бодро гаркал: «Есть, господин сержант!» «Так точно, господин старшина!» «Никак нет, господин лейтенант!», Бьенвеню, отпраздновавший шестидесятилетний юбилей, снова открыл для себя пору любви. Сначала его постиг нежданный медовый месяц, вышедший вопреки рассудку за пределы сроков, предписанных в учебниках. За бессонными весенними ночами последовало короткое, но многообещающее лето. Элиана, прежде ускользавшая из рук, как лесной зверек, теперь сладострастно красовалась в платьях с короткими рукавами, поглядывала из-под полей светлой соломенной шляпы, оставлявшей в косой тени глаза. Она не отходила от мужа, держала его то за руку, то за талию, что-то шептала ему на ухо, заставляя покатываться со смеху, словом, торжествовала.

За обеденным столом разыгрывались комические сцены. Если старый фермер отрывался от тарелки, то оказывалось, что Элиана делает то же самое в ту же саму секунду. Оставалось предположить, что у обоих поселились в головах кукушки, куковавшие одновременно. Старая Бобетта, ничего не упускавшая из виду, хотя уже начала страдать катарактой, только пожимала плечами при виде этих воркующих голубков.

Тем летом Арман извлек из сундука «Кодак» с мехом формата шесть на девять, которым не пользовался со времен своих любовных приключений в Венесуэле. К концу дня, когда переставало палить солнце, он водружал фотоаппарат на треногу, устанавливал его в углу террасы и залезал под черную накидку, чтобы обессмертить, по его выражению, мгновения, которые иначе будут преданы забвению. Дорого бы я дал сегодня, чтобы найти в ларе старьевщика хотя бы несколько из девятисот снимков мадам Жардр, сделанных этим фотографом-любителем. Боюсь, как бы все они не сгорели при пожаре в Высоком доме, как бы ее немного расплывчатая красота не превратилась вместе со всем его содержимым в дым. Сдается мне, там бывали японские сеансы с кимоно, зонтиками, веерами, белым гримом; андалусские и цыганские шалости с кофтами и мантильями; сцены в облачении морячка, гадалки, пастушки, летчицы; не забыты были некоторые кинозвезды, среди них Марлен и Луиза Брукс; не обошлось и без нескольких этюдов по мотивам «Завтрака на траве», на которых кавалер в канотье был для нагой Элианы не опаснее кузнечиков и сверчков.

Думаю, одна из этих полных солнца картин запечатлела конец лета. Внезапно задул ветер, по небу понеслись серые тучи, высокая тренога опрокинулась, фотоаппарат сломался. Арман печально сложил бесполезный мех. Элиану забила дрожь. Бьенвеню накинул ей на плечи шаль и увел в гостиную, где Эмильен уже разжигал камин. Прощай, фотосъемка, прощай, лето.

На пантеоне старика Армана

Изобразить извольте без изъяна

Все звезды из небесного колчана

И день, что гаснет и не угасает.

Скажите, есть ли повод уповать,

Что вам не станет скучно трепетать,

Как сами же дерзнули обещать

В разгар неугасающего лета?

Мирская слава меркнет без следа,

А с нею рай уходит навсегда,

Забрав непрозвучавшие слова

И все, что гасло, но не угасало.

Совсем скоро Бьенвеню бесшумно, словно на цыпочках, перешел в осеннюю пору своей любви. Он аккуратно поместил немного размытые фотографии под целлофан в альбоме с позолоченной застежкой и покорно принял потускнение солнца и даже его отсутствие, холодный ветер, сырость и желтизну опечаленного леса.

В октябре Элиане Жардр пришлось поспешить с захворавшему папаше, Владу-барышнику. Бьенвеню, сославшись на подагру, а в действительности мучаясь жестокой неврастенией, нехотя отпустил жену. Минула неделя, вторая, еще неделя и еще. По деревне поплыли слухи о Мазио-младшем, мотоциклисте, тоже пропавшем. Разумеется, лживые. Людям нравится причинять другим боль. Клевета! Старый фермер на террасе – полузакрытые глаза, полный дыма рот – напоминал сухую колоду, потрескавшуюся, шелушащуюся, расколотую, но еще сопротивляющуюся непогоде. Каждые два дня Арман клал ему на колени телеграмму: «Улучшения не предвидится. Должна оставаться. Целую, Элиана».

В шесть часов вечера третьего ноября, в такую погоду, когда хороший хозяин забирает в дом дворового пса, она приехала за хризантемами. Бьенвеню видел, как она стягивает с головы белый шерстяной берет, как стряхивает воду с рукавов и с подола юбки, видел ее улыбку, оповещавшую о конце грозы, – загадочную улыбку, делавшую ненужными объяснения и предназначенную только для него. Он надолго прижал ее к себе, молча целовал ей шею и волосы, чувствуя жар ее груди. И снова поддался ее чарам, уступил ее умению жонглировать горячими углями, забыв про холод и про стучащий в окна дождь.

Ведь это осень, верно? Пора неуверенности, луж, тумана, закрывающего солнце, лени и немощи. Облетают листья, на ветках гниют несобранные плоды. По ночам Бьенвеню, лежавший без сна, слышал, как под окном падают яблоки, издавая глухие звуки, похожие на шаги призрака. Слышал ли он непроизнесенные слова? Слова, которые унесла с собой в могилу Лиз, слова, которые он сам не сумел сказать ребенку, слова, горевшие у него на устах каждый раз, когда рядом с ним спала Элиана?

В разгар беседы или в самые интимные мгновения его внезапно посещали мысли, не имевшие никакой связи с настоящим, и он оказывал им радушный прием, как птицам, пустившимся скитаться с наступлением зимы: казалось, для всех них у него найдется пища. Неудобство заключалось в том, что эти мысли с черным оперением изгоняли все остальные и полностью завладевали его сознанием.

Как-то вечером он сидел в пижаме на кровати, привалившись спиной к деревянной спинке в том самом месте, где облез лак, держал в пальцах незажженную сигару и смотрел на Элиану, которая, сидя перед зеркалом, вынимала одну за другой заколки из волос. Внезапно на язык к старому дурню опустилась одна из дерзких птиц, о которых я говорил. Он не сразу позволил ей зачирикать, но сердце у него было бесхитростное, поэтому он выпалил:

– Тебе надо было выбрать не меня.

– Ты о чем?

– Тебе надо было выйти за Эфраима!

Элиана вскочила и заперлась в туалете. «Ну, вот, теперь я ее разозлил, – пробормотал Бьенвеню. – Что я за дурень! Как я мог такое сказать?» Он закурил тонкую сигару, потушил лампу и стал рисовать в воздухе узоры раскаленным угольком. Хорошее упражнение для нервов. Но как остановить мысли, прилетающие невесть откуда? Та, которую он только что высказал, преследовала его уже несколько месяцев.

Элиана осторожно открыла дверь и улеглась в темноте, не произнеся ни словечка. Бьенвеню чувствовал тепло ее тела, вдыхал аромат волос. «Если бы я не повел себя так глупо, – корил он себя, – то обнял бы Элиану, ее груди легли бы на мои ладони. Или она сама прижалась бы ко мне, и мы бы обнялись. Но теперь этого счастья мне не видать».

– Когда я пьяный, мне лучше помалкивать, – пробормотал он извиняющимся тоном.

– Я не заметила, чтобы ты сегодня вечером выпивал.

– Я уже давно увлекаюсь вином, которое надо налить в бочку.