Книга Янтарная Ночь - Сильви Жермен

Имя, только это имя жаждал он теперь узнать. Не имя своих врагов, не имя преступников и убийц. У врагов нет имени, у убийц нет имени. У них его не может быть, потому что жестокости, злодеяния омрачают и губят любые имена. А если бы у убийц и было какое-то имя, то лишь его собственное — Иёз Адриен.

Только имя малыша хотел он услышать. Чтобы вырвать его у смерти, у молчания, у забвения. Вырвать у войны. «Имя, как твое имя, скажи мне свое имя…» — повторял он, как молитву. Словно в эту минуту все спасение мира зависело от этого единственного имени. Словно его собственное спасение зависело от него. Словно упокоение всех его товарищей, убитых в горах и брошенных на дороге, было в его власти. Словно прощение лежащего рядом солдата тоже принадлежало ему.

Он не требовал этого имени, он выпрашивал его. Выпрашивал ради себя самого и ради того, другого солдата, преданного своей любовницей — войной. Упокоение, прощение заключались только в тайне этого имени. Прощение.

«Имя, скажи его мне, твое имя…» — умолял он, лаская малыша. И ребенок наконец пролепетал: «Б… Бел… Бе-лаид…»

Белаид. Значит, ребенок услышал его, ответил. Умирая, вновь обрел доверие и силу, чтобы приподнести свое имя в дар ему, Адриену. «Белаид…» — тихо повторил Адриен. Белаид. Война слагала оружие, все свое оружие в этом имени. Война, потрясавшая своим оружием, знаменами и неистовством пред ним и перед каждым из его убитых товарищей, вдруг признала себя побежденной в имени одного из его врагов, умиравшего у него на руках.

Адриен прижимал ребенка к себе, укачивал на коленях, с величайшей осторожностью поддерживая его голову на своем плече. Твердил его имя нараспев, шепотом, будто хотел этим неустанным повторением очистить от всех надругательств, отполировать, словно гальку. Белаид… Имя поверяло ему свою жалобу, свою грусть, свою красоту. До слез. Адриен плакал от избытка этого имени, раскрывающего свою тайну. Он даже не слышал ни криков, ни ударов в дверь. Слышал лишь шелест этого имени в своем сердце, его струение по стенам. Белаид, Белаид…

Дверь поддалась. Пятеро вооруженных человек внезапно явились во вспышке света. Обжигающий день ворвался в выбитую дверь накатом желто-шафранных волн. День, который изрыгнуло солнце, косо нависшее над этой погрязшей в войне землей.

Но раз война закончилось, то к чему этот слепящий свет, и что тут делают эти люди с кулаками, упертыми в бока? Выходит, они все не знают — солнце, солдаты, что война окончилась, что она капитулировала перед именем Белаид?

Адриен, совершенно ослепленный, едва различал происходящее. Он ведь был теперь так далеко от всего этого. Гигантская, отброшенная солдатами тень навалилась на него еще до того, как подоспели они сами. Он обвился вокруг тела малыша, закрывая его от этой громадной, желавшей поглотить его тени. Тем не менее, ребенок погрузился в ее объятия, и его голова, прижатая к шее Адриена, отяжелела, невероятно отяжелела.

У него вырвали тело малыша, заломили ему руки за спину, прикрутили к туловищу. Вынудили встать, идти. Все произошло очень быстро. Но, выходя из комнаты, прежде чем переступить порог, залитый трепещущим светом, он обернулся и бросил последний взгляд на ребенка, неподвижно застывшего на полу. И тут у него вырвался громкий вопль — он завыл на манер местных женщин, голосящих среди траура и скорби. Тело ребенка рвалось из сердца Адриена, имя Белаид раздирало ему нутро. Он кричал. Чтобы поделиться этим именем, которое не мог больше нести в одиночку, чтобы пустить его по ветру. Чтобы ветер умчал, прорыдал имя Белаид по всей земле, заставляя людей повсюду на его пути преклонить колена, вынудив наконец все войны сложить оружие. Он кричал. Но ветер лишь затерял его рыдание в горах, распылил имя Белаид среди песков пустыни. Никто не услышал этого имени, никто не сохранил в памяти. Истории ни к чему имена мертвых детей, что прорыдали падшие солдаты. Имя Белаид было погребено в тюрьме вместе с единственным его хранителем. Имя Белаид было заключено в оковы. Имя Белаид стало мукой Адриена.

«Кто же вернется? Кто?» — изводила себя Роза — Элоиза. Будет ли это все еще Горюнок, сын, обретенный после столь долгого одиночества, сын, подаренный как благодать? Что с ним сделала война?

Тот, кто вернется в конце концов, уже не будет прежним. Война навсегда вселила в него тревогу с именем чужого ребенка, чье лицо и глаза он даже не рассмотрел. Имя маленького крестьянина из джебеля, умершего на его руках, изгнало из него всякое иное имя — далеко, очень далеко. Маленький пастушок украл у него его собственное имя, душу, рассудок, и затерял их в пустыне, отдал ветру и песку.

Роза-Элоиза ждала — не спала, не видела снов. Расчесывала свои волосы.

Никез, живший рядом, в лачуге, часто заглядывал к ней. Он чувствовал, что его влечет к этой женщине с пурпурными волосами, ниспадающими к земле, словно немые рыдания. Входя и видя, как она сидит в одной рубашке, положив голову на колени, он опускался на корточки напротив, мягко брал у нее щетку из рук и сам принимался наглаживать ей волосы. Ему нравилась эта густая грива, пахнущая плющом и виноградной лозой. Они не говорили друг с другом. Она не мешала ему. Иногда он прерывал расчесывание и, взяв ее волосы в руки, зарывался в них лицом, вновь обретая, с неясной смесью ужаса и неги, это ощущение утраты и покинутости, которое испытал, вернувшись в деревню в конце войны, когда мать стиснула его в объятиях, прижав к своему фартуку, залитому кровью отца и брата, убитых в прачечной.

Они не говорили между собой, им нечего было сказать. Как всем тем, кого ранили война, скорбь или стыд, у них не было слов, соразмерных с их горем и страхом. У них были только жесты, взгляды. Жесты кроткие и смятенные, выполнявшие некий магический ритуал, чтобы изгнать боль из памяти, тревогу из завтрашнего дня, одиночество из настоящего. Жесты уцелевших, которые пытаются вновь найти себе место в жизни, во времени, вновь обрести вкус желания. Это был молчаливый диалог сквозь легчайший, шелковистый шелест волос.

Никез любил Розу-Элоизу, и его любовь к ней открылась в том, что он возжелал ее. Он оставил молодую женщину, к которой несколько лет ходил в Монлеруа. Он не мог снести близости с другим женским телом, нежели тело Розы-Элоизы, притом что еще ни разу не коснулся его, и даже не видел. Это и только это тело он желал — тело женщины старше него на десять с лишним лет, замкнувшейся в молчании под плачем своих волос.

Ибо он желал его до наваждения. Была ли ее кожа под рубашкой такой же белой, как ткань простыней, а рунцо, прикрывающее лоно, таким же пурпурным, как ее волосы? Только ее и никакую другую женщину он желал. Но в этом желании он не мог признаться словами, так что выразил его жестами. Выразил очень медленно, постепенно, обиняками незавершенных жестов, пока она не заметила зов его желания и не ответила на него.

И Никез открыл наконец наготу Розы-Элоизы. Познал ее тело — ее белоснежную кожу, ее пурпурное лоно. Ритуал их жестов стал ритуалом тел. Они любили друг друга каждую ночь напролет. Погружались друг в друга, словно пловцы, ныряющие в водную глубь. Занимались любовью на полу, в столь полном молчании, что слышался лишь глухой гул крови, текущей в их сердцах и членах.