Книга Белый отель - Дональд Майкл Томас

Теперь мне казалось смехотворным, что я совершенно ничего не знал об Анне, за исключением того, что она страдает истерией. Возник и второй парадокс: чем больше я убеждался в том, что «Гастайнский дневник» является замечательно отважным документом, тем стыднее становилось Анне за то, что она написала столь отвратительное сочинение. Она понятия не имела, где ей приходилось слышать столь грубые выражения, равно как и то, почему она сочла возможным их употребить. Анна умоляла меня уничтожить ее писания, потому что это были только дьявольские обрывки, порожденные «бурей в голове» – которая сама по себе была вызвана радостью освобождения от боли. Я сказал ей, что меня интересует лишь проникновение к истинам, которые, как я был уверен, содержались в ее замечательном документе, и добавил, что очень рад тому, что ей удалось ускользнуть от цензора[22], от кондуктора, по пути к белому отелю!

Лишь с очень большой неохотой молодая женщина согласилась пройтись вместе со мной по своему повествованию, останавливаясь там, где у нее возникали какие-либо ассоциации. Ее легкий рецидив одышки миновал, она была уверена, что полностью излечилась, и не понимала, почему я настаивал на продолжении анализа. К счастью, эффект перенесения заставлял ее с неохотой думать и о прекращении своих визитов ко мне.

– Белый отель – это место, где мы остановились, – начала она.– Я люблю бывать в горах, это такое облегчение после венской неприглядности; но мне хотелось, чтобы было еще и озеро, большое, – возле воды я себя свободнее чувствую. В отеле был зеленый плавательный бассейн, вот я и дала ему разрастись в озеро! Большинство персонажей – постояльцы отеля. Там была невообразимая смесь – люди, после войны пытающиеся восстановить свои привычки, так я полагаю. Например, там был английский офицер, с очень прямой спиной, очень обходительный, он был контужен снарядом во Франции. Он писал стихи и показал мне одну свою книжку. Меня это очень удивило, хотя стихи оказались не особенно хороши, насколько я могу судить об английском. Он все время упоминал о своем племяннике, который тоже должен был приехать, чтобы покататься на лыжах. Но я слышала, как кто-то говорил, что его племянник погиб в окопах. Однажды этот майор созвал нас на собрание и сказал, что мы под угрозой нападения. Я подумала, что смогу сочинить из этого забавную сцену – потому что, в конце концов, вокруг нас столько всего непонятного, например осенние листья или падающие звезды.

Я перебил ее, спросив, не было ли в ее детстве чего-то такого, из-за чего она так часто сравнивает падающие звезды с цветами.

– Что вы имеете в виду?

– Я помню, вы как-то говорили, что медузы под водой похожи на голубые звезды.

– Ах да! Я обычно первым делом бегала по утрам на пляж, посмотреть, сколько медуз[23]наплыло к нам за ночь. Да, конечно, с этим связано очень многое из моего прошлого. У нас в Одессе горничной была маленькая японка; когда она вытирала пыль или полировала мебель, то часто рассказывала мне хокку – это такие маленькие стихотворения. Мне как-то подумалось, что было бы замечательно, если бы она подружилась с майором-англичанином из Гастайна, ведь они оба были одиноки и любили стихи. Майор был таким грустным, когда просил кого-нибудь сыграть с ним в бильярд. Это все смесь прошлого и настоящего, как и я сама. Например, русский – это мой друг из Петербурга, как я себе его сейчас представляю. Он далеко пошел, я видела его имя в газетах.

Я заметил, что портрет его вышел весьма сатирическим.

– Понимаете, он меня оставил. А если точнее, он оставил себя самого, потому что, когда мы познакомились, в нем было очень много хорошего: он мог быть влюбленным и нежным, даже застенчивым. Вот почему я его любила.

Фрау Анна остановилась, чтобы перевести дыхание, затем продолжала:

– В отеле было полно эгоистов. Они и вправду продолжали бы пописывать свои веселенькие открыточки, если бы отель сгорел, конечно, не попади они сами в огонь.

(Здесь имеется в виду часть ее дневника, написанная в форме тех открыток банального рода, какие так часто отправляют знакомым, находясь на отдыхе.)

– Там был цыганский оркестр и бледный, как сыворотка, пастор-лютеранин, а еще чудесный человечек, над которым все смеялись, потому что он был всего лишь владельцем пекарни и говорил по-простонародному; еще была большая семья из Голландии. Только старый голландец не был ботаником. Горная паучья травка – это небольшой подарок для вас– Она покраснела, улыбаясь.– Я знаю, как вы любите разные редкие штучки, вот и полистала книгу о горных растениях, и это показалось мне самым редким.

– А как насчет отставной проститутки? – спросил я.– Она тоже была в отеле?

– Нет. Или, скорее, да. Это я.

– Как это понимать?

Помедлив, она сказала:

– Я не могла совладать со своими мыслями.

Я заметил, что если неумение совладать с мыслями является безнравственным, то все мои пациентки, все самые уважаемые венские дамы в той же мере являются проститутками. Я добавил, что с большим уважением отношусь к откровенности ее признания, которое требует большого мужества.

Через две или три недели после того, как мы возобновили анализ, симптомы фрау Анны вернулись в полной силе. Это оказалось для нее тяжелым ударом. Я сказал ей, что не удивлен и что она не должна отчаиваться. Как я и предупреждал, ремиссии случаются довольно часто, но симптомы будут возвращаться снова и снова, если мы не доберемся до истоков ее истерии. С большей уверенностью, чем чувствовал сам, я убеждал ее, что мы все ближе продвигаемся к свету в конце тоннеля.

Перечитывая ее дневник, я вновь был поражен буйной и бесстыдной энергией сексуальности. Я спросил ее, были ли у нее отношения с кем-нибудь еще, помимо студента А. в Петербурге и ее мужа, и она ответила подчеркнуто отрицательно.

В таком случае ее половая жизнь ограничивалась краткой связью в восемнадцать лет и несколькими месяцами в начале ее замужества. Я не мог не заподозрить, что эта женщина, безусловно очень страстная и способная к сильным чувствам, не могла одержать победу над своими сексуальными потребностями без жестокой борьбы и ее попытки подавить этот самый мощный изо всех инстинктов привели ее к серьезному умственному истощению.

Пора было решительно браться за центральную нарциссическую страсть, описанную в ее дневнике. Потому что, используя аналогию с ее любимым видом искусства, можно было сказать: в пределах театра материнского тела только два значительных персонажа пели на сцене свой любовный дуэт, как бы много вспомогательных фигур ни было между ними. Так, по крайней мере, мне это представлялось.

О своем муже, с которым она давно не поддерживала никаких отношений, фрау Анна всегда говорила так, что с уверенностью можно было заключить: она его по-прежнему любит. Она ни в малейшей степени не обвиняла его в том, что они расстались; он для нее во всех отношениях был замечательным: верным, предупредительным, великодушным и мягким. Ответственность за разрыв целиком лежала на ней, но причина, которую она постоянно выдвигала, была явной отговоркой: она, дескать, больше всего на свете хотела рожать ему детей, но пришла к убеждению, что, если у нее когда-либо будет ребенок, это не принесет ничего, кроме горя. Хотя она чувствовала угрызения совести за то, что сделала своего мужа несчастным, было бы намного хуже отказывать ему в его праве на потомство. Хорошо еще, говорила она, что они по ее настоянию практиковали coitus interruptus[24]; это значит, что он может аннулировать свой брак и жениться на ком-нибудь, кто принесет ему счастье. Она не хотела или не могла рассказать обо всем подробнее, и нет нужды говорить, что я нисколько не был удовлетворен ее объяснением.