Книга Райские псы - Абель Поссе

Она отдавалась покорно, нежно и никогда сама не испытывала наслаждения (видно, считала себя недостойной его или, как скажет потом Томас Манн, боялась прилепиться к жизни).

Но и Христофор из-за своей метафизической ущербности не воспринимал ее как что-то реальное. «Она вроде из плоти, но все-таки…»

Беатрис не жалела об уходящем дне и без радости встречала день грядущий. Восточная мудрость? Нет, просто-напросто она устала бояться и думать о неизбежной смерти.

Скорый конец — лучше долгой и мучительной тоски.

Ее экзистенциальное положение было столь отчаянным, что вздумай она пожаловаться на холодный суп или порезанный палец, это звучало бы дико.

И вместе с тем ни одна женщина не западет так глубоко в душу Колумба, как эта. Их не-связь, основанная на презрении экзальтированного христианина к нечестивой иудейке, продлится двадцать лет (до самой смерти).

Каждое их объятие было окутано тайным очарованием путешествия Орфея в мир мертвых. Она обитала в царстве смерти. Жертва, о которой, как видно, забыли палачи, ошибившись адресом в первый раз.

После того как они сошлись (но не соединились), Беатрис следовала за ним повсюду на расстоянии трех шагов — молчаливая, хрупкая, покорная. Как только они входили в аптеку, она скрывалась за стойкой и принималась за работу, а он садился в почетное кресло, в самый угол.

Ее предсмертие не давало им привыкнуть друг к другу. Как-то Христофору пришлось отправиться по делам в Мурсию. Возвратившись в аптеку, он спросил:

— Ты еще здесь?

Она кивнула, опустив глаза, как если бы то, что она еще жива, было случайностью или проступком.

Где бы она ни была, дома или в аптеке, рядом с ней лежал скромный узелок с самыми необходимыми тюремными вещами. С тем, что, по ее мнению, можно держать в застенках Святой инквизиции, пока не наденут на тебя предписанный костровым этикетом санбенйто.

Когда Колумб, сидя в аптеке, распространялся о насущной необходимости уничтожать евреев, она согласно кивала из-за прилавка. А он говорил о чистоте крови, о глубинной связи с землей, о значении принципа — Один Народ, Одно Королевство, Одна Вера.

Через девять месяцев, день в день, родился Эрнандо Колумб (историк). Христофор окрестил его так в честь короля.

Она подняла завернутого в льняную мантилью младенца и важно, на глазах у повитухи и соседей, передала Христофору, будто говоря: «Возьми, он твой, и только твой. Родила его я, но я, — иудейка…»

Меж тем беспокойство Христофора росло. Казалось, за ним следили, шпионили. В те времена, как и при всяком терроре, нельзя было наверняка знать, для чего тебя призывают, кем собираются сделать — палачом или жертвой.

По Правде говоря, Колумбу и в голову не приходило, что его грандиозные планы могли переплестись с планами иных людей.

Погромы принимали масштабы невиданные. Сомнений не было: у евреев отнимут в конце концов все — добро и земли. Завершится это страшным массовым изгнанием.

Диаспора искала землю, где укрыться.

Уже давно такие люди, как Сантанхель, Колома, маркиз де Мойя и другие влиятельные обращенные, знали, что нужно найти отчаянного человека, способного повести за собой еврейство в Новый Израиль.

Их планы предполагали два этапа: отыскать новые земли и отыскать золото (не у евреев), чтобы оплатить (не из своего кармана) исполнение великих замыслов Фердинанда и Изабеллы: разбить мавров, захватить Францию, подчинить себе папу, утвердив на престоле род Борджиа, и, наконец, овладеть миром.

До нас не дошли подробности тех совещаний, что происходили в финансовых фирмах. Очень мало действительно важного остается на бумаге, отсюда и изначальная необъективность исторической науки.

Точно известно лишь одно: таинственные эмиссары зачастили в аптеку Араны.

Сегодня мы уже хорошо знаем, почему Колумб долгие годы не решался проникнуть в центр правовращающейся галактики власти. Как замыслы короны, так и планы межнациональных компаний казались ему легковесными, мелкими, корыстными. Казались повторением уже давно пройденного.

Он же, как известно, был потомком Исайи. И мечтал о единственном в своем роде, важнейшем для судеб мира подвиге: о возвращении в Рай, туда, где нет смерти.

Да, еще можно было вернуться в сад, откуда Иегова изгнал доверчивого Адама. Можно преодолеть высокую стену. Яхве не сказал последнего слова и в последний миг остановил руку Ангела Изгоняющего, изумившись отваге и разуму человека. Иными словами: Прометей освободит истекающего кровью, скорбящего Христа.

Идея Колумба имела графическое воплощение: на пергаменте, сделанном из кожи нерожденного козленка, посреди Моря-Океана был отмечен пункт, где реальность перетекает в трансреальность и где посвященному дано перейти от ничтожности человеческого времени к открытому пространству вечности без смерти.

Разумеется, он не мог так запросто доверить свою тайну кому попало. Слишком рискованно. Но — чем выше истина, тем больше риск, размышлял Христофор.

Испанский папа вел к обновлению церковь, приниженную излишне благочестивыми клириками, культом смерти и монашеской ленью. Родриго Борджиа, теперь уже Александр VI, папа римский, выехал на площадь Святого Петра следом за труппой негров-паяцев и за внушительным оркестром, играющим скорее военную, нежели церковную музыку.

Александр едет на белой лошади, одет в черный бархат, на поясе шпага и кинжал с золотой рукояткой. На груди — цепь с небольшим распятием — фигурка Христа из китайского нефрита.

Рядом с ним очаровательная Джулия Фарнезе, его любовница, чей брак он благословил, дабы иметь возможность всегда держать ее при себе.

Они возвращались из замка Сант-Анджело, где почтили своим присут» ствием благотворительный обед для народа (туда намеренно были приглашены проститутки и нищие из Рима). Долгб еще на дороге от Лунготевере стоял запах перца, чеснока и шафрана.

Плебс, привыкший к макаронам и жареной свинине, угощали великолепной паэльей из цыплят, кроликов и креветок, приготовленной в огромных металлических котлах.

Папский стол обслуживали повара из Аликанте, для него был приготовлен нежнейший рис.

Следом за папой и Джулией Фарнезе ехала Лукреция Борджиа, одетая строго по-испански: черное платье, вышитая мантилья. Правда, плащом-накидкой и цыганистыми оборками она слегка напоминала героинь Федерико Гарсии Лорки.

Здесь же был и сын святого отца — Чезаре, кардинал Вениер, принц и кардинал Орсини, архиепископ Неаполя и Сицилии, а также венецианские синьоры: Морозини, Гримальди, Марчелло, князья Колонна и Патрицци. Официальный палач дон Микелетто Корреджиа и отравитель при доме Борджиа — Себастьян Пиндзон.

Площадь была огорожена деревянными щитами, выкрашенными в цвета Ватикана. Был воздвигнут помост для знати и ложа под балдахином для папы, его любовницы и Лукреции. Таким образом, получилась импровизированная арена для боя быков. А далее произошло самое ужасное (этим несказанно возмущался Моммзен[42]). Дело в том, что единственным матадором предстояло стать кардиналу Чезаре Борджиа.