Книга Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Ну так вот, теперь ее лицо было чудно подсвечено, безукоризненно, и спроецировано в размере 3 метра на 7 на silver screen, который немцы называют Leinwand, льняной покров – такой же, как в церкви, – в него же очень долго было завернуто ее тело, потому что кожа доставляла ей неимоверные страдания. Это был реванш над собственной судьбой: ее лицо теперь было на том покрове, который много лет назад служил для того, чтобы его скрывать.

Она бы все тогда отдала за красивую кожу – нет, просто нормальную: чего только ни пробовали – даже молитвы Деве Марии в Лурде вместе с бабушкой, которая тихо причитала в поезде, а кончилось все психоаналитиком, который ей очень помог, и с тех пор, когда про этого венского «детектива», любителя сигар и египетских фигурок, толкователя снов, который постиг извилистое искусство неожиданных ассоциаций, начинали плохо говорить… нет, при ней на это не имели права.

Она выходит из дома. Пересекает двор, где на розовых кустах еще кое-где сохранились цветы, оказывается на улице Бельшас, потом сворачивает налево, на улицу Варенн, где carabiniere[72]при исполнении вытянулся прямо под зелено-бело-красным флагом – «базилик моцарелла томаты», думала она каждый раз, проходя мимо – на итальянском посольстве, а немного дальше, там, где находятся несколько министерств, охраняют улицу полицейские: шлемы у пояса, в руках плексигласовый щит, на цепочке маленький серебристый свисток, которого и одного достаточно, чтобы придать всему этому снаряжению вид детских доспехов, когда кажется, что и револьвер уже не револьвер, а водяной пистолет. Она выходит на улицу Бак: кондитерская Даллойо, три маленькие японки смеются, покупая шоколадные пирожные… Мгновение неуверенности, «машина дает задний ход», она возвращается… Музей Майоля, бывший фонтан «Четыре времени года», она вроде даже торопится… «Не смогла устоять… Двести пятьдесят граммов трюфелей, пожалуйста». Снова фонтан «Четыре времени года», выставка Жан-Мишеля Баскиа. «Я ее видела… веселая чернота… картина, на которой есть музыкальная партитура, граффити… меню из какого-то ресторана… Я не видела фильм про него с Дэвидом Боуи и Кортни Лав, но она мне очень нравится: бледная, розоватая кожа, светящаяся, – такая англичанка с типичными жестами, немного неуклюжая. Ой! Магазин Иссии Мияке». Коллекция 99 – 2000, линия Pleats Please: яркие цвета, платья из искусственного шелка выглядят как бумажные, как китайские бумажные фонарики, светильники Ногуши, или наоборот, это складные фонарики стали плиссированными платьицами, а маленькие клоунские гармошки превратились в юбочки. Ничего удивительного, ведь это он писал, что «одеждой может стать все». «Купить себе? Нет, это не для меня… Яркова-то… И потом, все же очень дорого!.. Да и кроме того, у меня все есть… Вообще-то всегда так говорят, а потом… Ресторан «У Липпа»! Может, зайти съесть селедку по-бисмаркски – по-бисмаркски или по-балтийски? Можно и так, и так, мне больше нравится по-балтийски… Нет, не буду, слишком калорийно…» Сельдь? Балтика? Плиссированные платьица в форме китайских фонариков?! Ей вспомнилась вечерняя деревня на Балтике во время войны: дети, свечи стоят в стаканчиках из бумаги, сложенной в гармошку и растянутой, медленные шаги по тихой ночной улице, какая-то скрытая опасность… Это праздник фонарей, Lanterne, Lanterne! Sonne Mond und Sterne! Солнце, луна, звезды! Дешевая феерия, волшебство, четырех-пятилетние дети что-то в восторге поют хором, очень тихо: в глазах удивление, дрожь от сдерживаемого страха, голоса звучат глухо, на ощупь, шаги исчезают во тьме, освещенной фонариками в форме луны, полумесяца, звездочек – они прикреплены к палочкам, которые надо осторожно держать в руках, когда идешь. Купить диск Бьорк в магазинчике на Сен-Жермен? Ингрид подходит ближе: «Смотри-ка! Леса, забор… Магазин исчез! Тогда, может быть, у Видаля, это совсем рядом, на улице Ренн?… Нет. И тут не то – драгоценности Картье». Драгоценности вместо музыки. Она переходит улицу… газетный киоск… через всю первую полосу заголовок: «Крах азиатских рынков». Статистики утверждают, что юбки укорачиваются, когда на Бирже падают ставки, и наоборот, кажется, это даже как-то называется – индекс подолов? Она покупает «Лица»: на обложке Спайс Герлз… заходит в кафе «Флор», но на второй этаж не поднимается, на первом спокойнее… «Свежевыжатый лимон без сахара и льда, будьте любезны». В журнале Шарлотта Рамплинг с подружкой хохочет до колик в животе. Спайс Герлз, которых спонсирует «Пепси», зарабатывают за один концерт до 100 000 долларов… умножить на двадцать пять концертов в месяц. Прибавить рекламу. А вот еще снимок – куклы Спайс Герлз. Триста фотографов вокруг этих кукол, чтобы сделать им рекламу, даже не вокруг самих Спайс Герлз – те просто не пришли на пресс-конференцию – вокруг кукол! Она выходит из кафе, идет по улице Бонапарт… выходит на улицу Генего, там небольшая галерея… Ингрид входит, там картина, о которой ей говорили – Эдвард Мунк, автор «Крика». Картина называется «Певица», на ней женщина в полосатом, но полосы идут полукругом. Портрет в полный рост: женщина поет, но это не концерт, скорее она поет в гостиной, чудная послеобеденная пора, она репетирует или поет для нескольких человек, разместившихся на диване. Не так-то часто писали поющих женщин. Джотто, Пьеро делла Франческа, но там ангелы. Ватто? Нет. Наверное, Уистлер… Надо посмотреть. Дега? Да – «Певица с перчаткой», Тулуз-Лотрек – Иветта Гильбер. А в двадцатом? Да почти никто. А! Ведь ее друг Саломе писал ее саму, когда она пела. «Кстати, мой друг Саломе написал меня, когда я пою… но на картине я скорее похожа на кого-то, кто… исполняет воздушные прыжки. Этак dickes freches Berliner Kind,[73]дьяволенок – воздушный акробат». Она выходит из галереи: улица Святых Отцов, Holly Fathers Street, как говорит Шарль во время своих приступов англофилии, он еще говорит Dragoon Street, Good New Boulevard…[74]Потом Университетская улица, Париж средневековых клерков, сегодня здесь издательства: Галлимар, Сёй…

Теперь становится оживленнее, улица расширяется, раздваивается, как вилка, а еще дальше уже торопятся курьеры каких-то предприятий, посыльные отелей с письмами, букетами, большими сумками с этикетками, люди торопятся в разные стороны – городской муравейник. А там, где основание вилки, – таможня, здание, углом выступающее на тротуар, пятиэтажное, еще закопченный фасад начала века – как настоящий пароход, даже с рядом иллюминаторов – двадцать пять штук на последнем этаже за выкрашенной в серо-зеленый цвет полурешеткой. Конечно, она могла еще помечтать о том, что там внутри, о невозможном разнообразии предметов, собранных с разных концов света, задержанных на границах, в аэропортах, на вокзалах, в доках – город, полный мечтаний. Нет, она не будет этого делать: когда слишком много вещей, мечтаниям места не остается…

Лаборатория Сен-Жермен: сканирование, доплерография, эхография, рентген. Рентген. Она входит. Доктор Дакс делает ей внушение, предупреждая даже несколько слишком сурово, без обиняков. Он говорит раздельно, чеканя каждый слог: «На этот раз это серьезно, на-ча-ло эм-фи-зе-мы. Если вы не прек-ра-ти-те курить, то си-га-ре-ты станут гвоздями вашего гроба…» И его баритон, который обычно звучит успокаивающе, приобретает в это мгновение рядом с ртутным столбиком аппарата для измерения давления пугающую глубину. Доктор объяснил ей на манекене, открыв на нем несколько розовых кусочков: «Вот ваше легкое». «Я не могу… ich kann nicht… у меня не получится… Я буду все время об этом думать, не смогу заснуть. А я и так не много сплю: кашляю, когда лежу, я должна спать полусидя, на подушках, и я буду вот так лежать и думать о сигарете…» Сигарета была не просто сигаретой, все ее тело как будто организовывалось вокруг этой десятисантиметровой пластмассовой трубочки мундштука: да, сначала она смотрела, как курит мать, потом, лет в шестнадцать, семнадцать – первая сигарета, она подражала, курила «Лассо», где на пачке был ковбой на лошади и лассо из колечков дыма: с сигаретой было проще входить в контакт с людьми, она даже могла служить защитой, а бывало время, когда она со своей аллергией и ужасной кожей не имела ни первого, ни второго…