Книга Познать женщину - Амос Оз

Итак, вопрос: какое страдание сильнее? Есть вечная мука сдерживаемого броска и неосуществленного порыва. Этот бросок и этот порыв — они не остановимы ни на мгновение, и тем не менее им не дано быть реализованными. А может, именно потому они и не остановимы, что не реализованы? Но если раз и навсегда разбить лапу хищника, не окажется ли такое страдание еще более непереносимым? Ответа на вопрос Иоэль не нашел.

Зато обнаружил, что, пока суд да дело, прозевал большую часть теленовостей. Посему он раздумал сидеть в засаде, вернулся в дом и включил телевизор. Пока экран не засветился, слышен был только голос популярного телеведущего Яакова Ахимеира — речь шла о проблемах рыболовства: рыбы становится все меньше, рыбаки бросают промысел, правительство равнодушно к бедам отрасли. Когда наконец-то появилось изображение, телесюжет почти завершился: на экране было лишь море, освещенное заходящим солнцем; его зеленовато-серая поверхность, не встревоженная судами, выглядела почти застывшей, и только где-то в углу экрана блеснули и исчезли легкие всплески расходящейся кругами пены. Дикторша читала прогноз погоды на завтра, и на фоне воды возникали обещанные ею температуры. Иоэль дождался еще двух дополнительных сообщений, прочитанных в конце выпуска, посмотрел рекламный ролик и, убедившись, что за ним последует новая порция рекламы, выключил телевизор, поставил на проигрыватель пластинку Баха, налил рюмку бренди и почему-то представил себе в зримых образах выражение, которое употребил Патрон в конце разговора — «гром среди ясного неба». С рюмкой бренди в руке он присел на банкетку у телефона и набрал домашний номер Арика Кранца.

Он подумал, что хорошо бы одолжить у Кранца на полдня второй, малолитражный, автомобиль, чтобы оставить свою машину Авигайль, когда завтра к десяти он поедет в отдел.

Голосом, в котором звучала будто бы бьющая через край, с трудом сдерживаемая радость, Оделия Кранц объявила Иоэлю, что Арье нет дома и она не имеет ни малейшего понятия, когда он вернется. И вернется ли вообще. И ее не слишком волнует, вернется он или нет. Иоэль понял, что супруги опять поссорились, и попытался вспомнить, о чем рассказывал Кранц во время субботней прогулки под парусом. Что-то о рыжей секс-бомбе, с которой он, Арик Кранц, позабавился в гостинице на берегу Мертвого моря, не догадываясь, что ее сестра приходится его собственной жене золовкой или кем-то в этом роде. И теперь он вынужден занять круговую оборону и готовиться к массированному артобстрелу. Оделия Кранц все же спросила, не надо ли передать что-либо Арье или оставить ему записку.

Иоэль заколебался, попросил прощения и наконец сказал:

— Нет, ничего особенного. Вообще-то, коли на то пошло, не согласитесь ли вы передать ему привет и просьбу позвонить мне, если он вернется домой до полуночи? — И счел нужным добавить: — Если вам не трудно. Большое спасибо.

— Мне совсем нетрудно, — парировала Оделия Кранц. — Но только можно ли узнать, с кем выпала мне честь?..

Иоэль понимал, до чего смешно его нежелание произнести по телефону собственное имя, и все-таки не смог сразу справиться с собой. Преодолев недолгое колебание, он назвал себя и, снова поблагодарив, попрощался.

Оделия Кранц заявила:

— Я к вам немедленно приеду. Я должна поговорить с вами. Пожалуйста. Правда, мы не знакомы, но вы поймете. Всего на десять минут?

Иоэль молчал. Надеялся, что не придется лгать. Она правильно истолковала его молчание:

— Вы заняты. Я понимаю. Жаль. У меня не было намерения врываться к вам. Может быть, встретимся в другой раз. Если это возможно.

Иоэль постарался придать голосу как можно больше теплоты:

— Я прошу прощения. В настоящий момент это несколько затруднительно…

— Ничего, — ответила она. — У кого их нет, трудностей.

«Завтра тоже будет день», — подумал он.

Встал, снял с проигрывателя пластинку, вышел из дома и зашагал в темноту. Дошел до конца переулка, до ограды цитрусовой плантации и постоял там, глядя, как поверх крыш, поверх крон деревьев ритмично пульсируют красные вспышки, возможно сигнальные огни какой-то высокой антенны. И вот на фоне этого мерцания вспыхнула голубовато-молочная полоса света и медленно, словно во сне, потекла по небу — то ли пролетел спутник, то ли упал метеорит.

Иоэль повернулся и пошел обратно. «Ну, будет, довольно», — бормотал он, обращаясь к Айронсайду, собаке, лениво лаявшей из-за забора. Он собирался вернуться домой, посмотреть, по-прежнему ли там пусто, не забыл ли он выключить проигрыватель, когда снял с него пластинку Баха. И еще было у него намерение налить себе рюмку бренди.

Но тут, к собственному удивлению, он обнаружил, что стоит не у порога своего дома, а возле двери брата и сестры Вермонтов, и не сразу сообразил, что по рассеянности, видимо, уже нажал на кнопку звонка, потому что, не успел он отступить и исчезнуть, как дверь отворилась и человек, похожий на пышущего здоровьем румяного голландца с рекламы дорогих сигар, прорычал трижды по-английски: «Come in!»[1]Иоэлю ничего не оставалось, как, отвечая на приглашение, войти в дом.

XXII

Войдя, Иоэль заморгал. Виной тому был зеленоватый «аквариумный» свет, заливавший гостиную. Казалось, что свет этот сочится сквозь густую листву лесной чащи или поднимается из глубины вод. Красавица Анна-Мари сидела спиной к Иоэлю и, склонившись над кофейным столиком, вклеивала в массивный альбом фотографии. Ее поза подчеркивала острые лопатки и худенькие, сухощавые плечики, и это показалось Иоэлю не соблазнительным, а по-детски трогательным. Тонкой рукой запахивая на груди оранжевое кимоно, она радостно воскликнула:

— Waw! Look who's here![2]и добавила на иврите: — Мы уж начали опасаться: может, неприятны вам.

И в ту же минуту Вермонт прогремел из кухни:

— I bet you'd care for a drink![3]И стал перечислять напитки, чтобы гость выбрал что-либо на свой вкус.

— Присаживайтесь, — мягко предложила Анна-Мари. — Отдыхайте. Расслабьтесь… Вы выглядите таким усталым.

Иоэль выбрал рюмку дюбонне. Не ради вкуса, — просто ему нравилось звучание этого слова, вызвавшее в воображении дубы. Быть может, оттого, что три стены комнаты изображали густой лес, источающий влажный туман. То ли их оклеили постерами или ландшафтными обоями, то ли рисунок был сделан прямо на стенах. Лес был дремучим; меж стволами, под сенью деревьев вилась серая топкая дорога, по обеим сторонам которой рос черный кустарник и под ним — грибы. При мысли о грибах в голосе Иоэля всплыло слово «груздь», хотя он представления не имел, какие они эти грузди, никогда их не видел, просто «груздь» звучало почти как «грусть». Сквозь заросли, словно сквозь воду, струился зеленоватый свет, как бы не предназначенный для освещения комнаты, но придающий ей затемненную глубину. Иоэль отметил про себя, что выбор обоев и изощренные эти световые эффекты свидетельствуют об отсутствии вкуса. И все же (возможно, причина была в неосознанных детских воспоминаниях) ему не удалось подавить волнение при виде мха у подножия елей и дубов. Мох поблескивал так, словно лес кишел светлячками. Или в танцующих бликах скрывался намек тихий ручей, вьющийся среди зеленой чащи, среди мрачноватых кустов, среди трав, а может быть, среди черничника или зарослей ежевики. Впрочем, ни о чернике, ни о ежевике у Иоэля не было ни малейшего понятия, и названия эти он встречал только в книгах.