Книга Сто фильтров и ведро - Валерий Дашевский

И когда моя жена под строжайшим секретом рассказывает мне следующую новость — что «Машец» растратила все наши деньги, я киваю головой.

Я не злорадствую. И не напоминаю, что надо было еще зимой слушать меня и заключать соглашение с R-Can. Что толку? Зачем запирать двери конюшни, когда лошадей уже свели? Я только спрашиваю: почему Иришка просила ничего не рассказывать мне? Боится. Я снова прислушиваюсь к себе — ничего, кроме слабого отвращения.

И, конечно, следуют пояснения: «Машец» — порядочнейшая девка, негодяй Ушаков уговорил ее заплатить за что-то нашими деньгами — он тоже хотел перекрутиться. Так же, как Борис — в Ярославле. Хороша порядочная девка! Но и об этом поздно говорить. Теперь вся надежда на Сашу, который нашел другого Сашу, у которого есть деньги и который может оплатить их R-Can за следующую бракованную партию. Возвращать деньги будет, конечно же, Санек. Или Боря — если у Бори заведутся деньги, и будет его очередь.

И — вместо того, чтобы дать волю бешенству, я присаживаюсь к столу — мы говорим на кухне — и, по возможности, спокойно спрашиваю: «Почему они так относятся к нам?». Почему они считают нас законченными идиотами? Понимает ли она, что по большому счету между этой хорошей девкой и кидалой или вором нет никакой разницы? У них тоже безысход, их судят и сажают за то, что они платят чужими деньгами по своим нуждам и долгам. Понимает ли она это? Почему для этих потаскух — правило и норма обирать своих мужчин и корчить из себя за их счет деловых женщин? Почему?

Вопросы без ответа. Об этом поздно говорить. Потому что так создан мир. Потому что мужчинам это нравится. Какая, в конце концов, разница мне? Разве наша страна иначе отбирает у нас силы, нервы, деньги, годы жизни и мечты на свои идиотские затеи?

И я замолкаю, и не потому, что неправ. У меня нет охоты спорить. Нет охоты пытаться перекричать пустоту.

Итак, базового продукта у нас нет, мы в долгах, которые растут и множатся, и теперь компанию может спасти чудо — или маленький менеджер, если упрется изо всех сил. Но маленький менеджер не станет делать этого. В этот раз — нет. С большим трудом я начинаю понимать нечто большее, чем очевидный и простой факт, что бизнес все-таки должен быть морален.

Вот к чему мы приходим в итоге. Когда выпрыгиваем из этого чертового колеса, обращающего жизнь в беличью клетку. Мы вдруг оказываемся в тихом отдохновенном месте, за столом с белой скатертью под липами, на столе яблоки и чай, и светотень и солнечные пятна. Мы слышим наши голоса. Как они вторят нашим мыслям. Мы больше не задыхаемся. У нас есть время. Оно созвучно музыке сфер. Мы видим цветы и фиалковые глаза женщин. Мы видим синие вены, по которым бежит живая кровь, ладони, к которым можно прильнуть губами. Города далеки как галактики. Их просто нет. Есть тихое ликование, наполняющее нас подобно красоте божьего мира. Сознанием, что большего не нужно. Светом и покоем.

Иришка еще трепыхается. Она названивает Хоменко, мне, сообщает какие-то новости, предлагает Лере поменяться с ней местами — она будет Генеральный директор, а Лера — Президент, придумывает разные рекламные акции, которые бред собачий, а в остальное время объезжает обозленных клиентов.

Она находит это красивым, почти шикарным. В ее визитах есть и поза и жест. Предполагаю, что картинка в ее больной голове выглядит так: ей открывает двери взбешенный клиент и видит Президента фирмы, очаровательную и ответственную. Она входит в дом, свинчивает фильтр, берет в руки напильник — в свои сильные женские руки матери и актрисы, — и лично спиливает несколько лишних миллиметров на каждом картридже. Все счастливы и прощены. Фильтр работает, как заказано. Он больше не затопит секцию дома до фундамента. Через плечо ей заглядывают дети-тинейджеджеры и дедушка, седовласый ветеран. Может быть, ее узнают. И просят у нее автографы. Когда еще их посетит Президент «УЛЬТРА Плюс», бывшая теледива «НТВ»?

Пилить ей приходится, как заведенной.

Джентльмены! Дамы и господа! Я придерживаюсь — и продолжаю придерживаться — мнения, что Ад — некий уголок во Вселенной, жуткий тем, что душа веками продолжает там некое бессмысленное прижизненное занятие, каким бы оно ни было дурацким в рассуждение вечности. Sub specie aeternitatis. В моей персональной космогонии определено, что жизнь наглядно демонстрирует нам не то, что происходит, но что нас ожидает, и отходит вечности, перестав быть уделом времени — иначе говоря, мне представляется, что в некоей сталинской квартире чиновника или писателя, успешно клянчившего премии, Иришка орудует напильником до Судного дня. Да, мы работаем всеми, кого уволили, проживаем воспоминания о тех, кого отвергли, чем попало заполняем пустоту и пожинаем плоды собственных глупостей, гонимся за иллюзиями и разбиваем лицо о зеркала, поскольку все это и есть мы. Это — простая истина, и ее надо выстрадать, а не понять. Мы каемся сразу во всех мыслимых и немыслимых грехах, поскольку нам не дано знать, что мы совершили на самом деле. Это относится и ко мне.

Что до нас с Лерой — как-то раз, после очередного скандала из-за Иришки, — дело происходит в нашей квартире, которую снимаю я и за которую плачу то занятыми, то своими деньгами, с обычными старыми шторами и старыми обоями, и ужасного вида люстрой — я не прошу Леру сесть, как водится, и не задаю ей один-единственный вопрос, а именно: почему она позволяет себе говорить так со мной и не говорит так с Ереминой и понимает ли она разницу между родными и посторонними, почему она — человек для посторонних, а говорю коротко, чтобы она собрала вещи и завтра же убиралась вон. Я знаю все наперед — и как завтра вернусь в пустую квартиру, и как у меня стеснит дыхание, и как заболит душа, но начинать когда-то надо.

Завтра я уеду к отцу.

Москва, 1996–2009 гг.