Книга Андерманир штук - Евгений Клюев

Только все равно после этого Лев к метро не ходил больше. Кончилась игра. И даже забылось потом – ходил, не ходил? Это теперь вот вспомнилось, что ходил, вроде…

Если бы Льву снились сны, он сказал бы: может, и приснилось. Однако снов не снилось ему – открытыми глазами он по ночам, при свете лампы, видел вокруг себя то же, что и наяву, но как бы в перспективе… и потому Лев даже не знал, спит ли он когда-нибудь вообще. Или, наоборот, он спит всегда?

Фигаро, Альмавива, Розина…

Занавес уже открыт. На сцене Фигаро, обмеряющий пол.

– Девятнадцать на двадцать шесть, – говорит Фигаро и, выпрямившись, бросает взгляд на Льва. В шестой ряд, на девятое место – точно. И взгляда не отводит.

У Льва начинается совсем легкий озноб. Он отодвигается от Веры, чтобы та, не дай Бог, не заметила.

Впрочем, Вера давно уже в Севилье – или где у них там все это происходит. А Фигаро, похоже, еще тут. Правда, он перестал смотреть на Льва в упор, но то и дело вскидывает глаза, словно проверяя, на месте ли тот.

И в глазах Фигаро – вопрос…

Сюзанна. Доказывать, что у меня есть на то причины, значит допустить, что у меня может не быть их вовсе. Послушный ты раб моих желаний или нет? – произносит Сюзанна.

«Чушь какая-то», – думает Лев.

– Чушь какая-то, – говорит Фигаро.

Пока в зале недоумевают трое: Фигаро, Сюзанна и Лев. Сюзанна смотрит на Фигаро, Фигаро – на Льва. Лев смотрит на Веру. Но Вера в Севилье.

Сюзанна. Интрига и деньги – это твоя область.

Фигаро молчит, не сводя глаз с девятого места в шестом ряду. Чего он ждет? Лев не читал «Безумного дня», только одну строчку читал: «Девятнадцать на двадцать шесть»… Так что единственное, чем он может помочь, – это девятнадцать на двадцать шесть…

– Девятнадцать на двадцать шесть, – повторяет Фигаро.

Сюзанна улыбается вынужденной улыбкой. Вынужденная улыбка отдаленно напоминает добровольную и принимается публикой без колебаний. Да и откуда бы взяться колебаниям? Фигаро только что обмерял пол.

Сюзанна пытается проследить взгляд Фигаро и найти того или ту… но тут же и отказывается от своей попытки: зрители сидят слишком плотно. Тогда, набрав воздуха, она делает еще один шаг вперед – практически на цыпочках.

Сюзанна. Графиня проснулась. Она очень меня просила, чтобы в день моей свадьбы я первая пришла к ней.

Фигаро. Девятнадцать на двадцать шесть.

Наиболее смекалистые в зале уже фыркают, разгадав, что где-то-тут-должно-быть-смешно: неоднократно повторяемая реплика призвана начинать смешить с третьего раза. Те, кому пока не смешно, стыдливо косятся на фыркнувших, за которыми они уже не успели. Но любая следующая реплика Фигаро, можно не сомневаться, откликнется хохотом в зале.

В глазах Сюзанны слезы: впечатлительная душа, актриса…

Сюзанна. Пастух – говорит – что – это – приносит – счастье – покинутым – женам.

Фигаро. Девятнадцать на двадцать шесть.

Хохот в зале. В принципе он мог бы быть и потише: совсем ведь не обязательно так остро чувствовать юмор. Однако что ж… прием явно достиг цели.

Аплодисменты. Редкий случай: почти сразу после начала спектакля.

Льву становится жутко. Прошедший было озноб опять уже здесь: не начать бы зубами стучать… Быстрый взгляд на Веру – смеющуюся и аплодирующую. Впрочем, Вера как раз смекалистая. Театральный завсегдатай. Одна из тех, кто раскусил прием еще с третьего раза.

Господи, что делать…

Сюзанны почти не видно: она слилась с кулисой, стала одной из ее складок. И складка эта пытается что-то прошелестеть.

Сюзанна. Чтобы я целовала сегодня моего возлюбленного? Вот тебе раз! А что скажет завтра мой муж?

Фигаро. Девятнадцать на двадцать шесть.

Нет, ну могла бы ведь понять уже Сюзанна, что не имеет смысла продолжать нестись вперед… В конце концов это ее, а не чей-нибудь долг сказать стоп: кроме нее и явно сбрендившего Фигаро на сцене нет никого! Хотя… благодарная публика даже не хохочет – она воет, воем выражая высшую степень понимания эффективности художественного приема, на пятый раз сразившего даже тех, кто вообще не догадывался о наличии у себя чувства юмора.

Лев не двигается. Если он позволит себе пошевельнуть хоть мизинцем, озноб просто разнесет его на куски… Он совсем перестает дышать, видя, как Сюзанна делает вдох, чтобы произнести следующую реплику.

Сюзанна. Когда наконец вы перестанете, несносный, твердить об этом с утра до вечера?

Ах, спасибо, спасибо, спасибо, мсье Бомарше! Так угадать, так предвидеть то, что в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, двадцать второго февраля, произойдет на одной из столичных сцен… так спасти положение! Неужели Сюзанна, несмотря на сопротивление партнера-идиота, именно сюда и вела нас – в тихое лоно уместной этой реплики, решительно ставящей все на свои места? Даже немножко заерзавшая было в последний раз группа смекалистых – и та расслабилась,

Но -

Фигаро. Девятнадцать на двадцать шесть.

– и все наконец испорчено безнадежно.

Лев понимает это по взгляду Веры, покинувшей Севилью и уже здесь, в Москве, беспомощными очками ищущей поддержки Льва. Ищущей, но не находящей: весь в испарине, Лев не дышит и смотрит на нее глазами, в которых нет ничего.

– Лев, Лев! – Она бы крикнула, но она не в Севилье. Она изо всех сил старается не привлечь внимания девятого «А», раскиданного по всему зрительному залу. – Лев, что с тобой… дыши, Лев!

Вера даже не слышит, что в зале уже шумно. Не видит, что полотно занавеса отрезает Москву от Севильи, где уставившийся в одну точку Фигаро продолжает долдонить «девятнадцать на двадцать шесть», «девятнадцать на двадцать шесть», «девятнадцать на двадцать шесть»…

Схватив явно слишком много воздуха, Лев почти давится им, но, слава Богу, справляется. Вера просовывает руку между спинкой кресла и мокрой тканью пиджака Льва, сжимает его плечи. Жест немножко не публичный, но дела до них нет никому: судьба Фигаро – вот что сейчас занимает зал.

Фигаро, наверное, осматривают за занавесом.

Ощупывают.

Обнюхивают, не пьян ли.

Нет, он не знает, что с ним… а что с ним? Он, правда, почти не помнит, как отыграл… не отыграл? Странно, было впечатление, что отыграл. Да нет, ни на кого особенно, вроде, не смотрел – просто немножко вбок смотрел, на случайного, кажется, зрителя какого-то. Теперь? Теперь в порядке. Можно и продолжить… наверное. Он попробует.

Помреж с только что – от ужаса – сросшимися на переносице бровями отправился к публике: объясняться. И, странное дело, нашел слова, настолько лишенные смысла, что ими действительно удалось объяснить все.