Книга Поводок - Франсуаза Саган

– Знаю, знаю… может показаться, что это чересчур, – продолжил я игриво. – Все-таки миллион долларов… Даже если Лоранс меня страшно баловала все эти семь лет, все же я ей не обходился в семь миллионов старыми в месяц. Совсем нет! Не будем преувеличивать! Не правда ли, дорогая?

И я тихонько рассмеялся. Наступило всеобщее, почти гнетущее молчание. И, хотя все они произвели в уме те же расчеты, мое замечание показалось им верхом дурного тона и страшным чудачеством. С каких это пор жиголо расплачивается с любовницей (или женой)? И с каких пор его занимает разница между его остающимися долгами и погашенными? Никто здесь не мог догадываться о моих истинных намерениях!

– Да нет же, нет! Клянусь, совсем не так дорого, – упорствовал я, глядя на Лоранс гордым и даже исполненным мудрости взглядом; она стоически, с вымученной улыбкой на лице, переносила эту сцену.

– Конечно нет, – подтвердила она тихо, не глядя на меня.

Задумывалась ли она вообще над этим? Или только лишь Одиль пораскинула умом над цифирками, определявшими жизнь в нашем нежном гнездышке на бульваре Распай?

– Но это еще не все! «Ливни»!.. Ну, вы знаете эту мелодию из фильма «Ливни»… Надеюсь, вы ее слышали?

– Безусловно! Безусловно! – внезапно проснулся академик и начал гипнотизировать меня из-за стекол своих очков.

– Так вот, «Ливни» – вам я это могу сказать – наполовину написаны Лоранс!

Вновь наступило молчание. Лоранс взмахнула рукой.

– Нет, – выдохнула она, – нет!..

Но я заговорил громче:

– Как же нет?! Я искал за фортепиано, пробовал то-се… У меня только и было, что первые две ноты, почти аккорд: до-ре, до-ре… Зашла Лоранс и тут же напела продолжение: фа-си-ля-соль-ля-до-ре… Нет, кажется, я ошибаюсь: ля-до-фа-ре? (Я не так уж разбираюсь в сольфеджио, как уверяет Лоранс…) Нет, без нее не было бы ни «Ливней», ни музыки к фильму, ни долларов!

Валанс все еще смотрел на меня недоверчиво, и я подытожил:

– Угадайте, какой подарок Лоранс мне сделала на наши, ну теперь на свои деньги? Колоссальный «Стейнвей»! Я мечтал о таком всю жизнь!

И, остановившись на этом, я окинул всех торжествующим взглядом, на который откликнулся лишь один Филибер. Вздохнув, я принялся за ванильные сливки; я всегда их обожал и был доволен, что Манни об этом вспомнила. Я поблагодарил ее за особое для меня угощение. Она как-то замедленно кивнула, скорее, не обрадованная, а раздосадованная моими комплиментами, быстро поднялась, дав сигнал после затянувшейся тишины к оживленному общему разговору. Так что в полной мере насладиться своим десертом мне не удалось.

Глава 9

По дороге домой, чтобы нарушить молчание, я машинально включил в машине радио. Дело все кончилось тем, что я выпил батарею коньячных рюмочек на пару с мужем одной из моих бывших любовниц, как оказалось, славным малым и для делового человека очень симпатичным. И что это его жене взбрело в голову наставить ему рога со мной?.. Во всяком случае, мы решили встретиться и после целого ряда благонамеренных и туманных проектов о совместных занятиях спортом договорились сыграть партию больших шахмат в баре Мадлен. Что ж, на этом вечере я прошел через целый ряд самых разнообразных эмоциональных состояний: от эстетического удовольствия и артистического тщеславия до эротического наслаждения и маленького комедиантства; почувствовать себя смешным и выставить других в смешном свете – в этом есть своя особая и немалая прелесть. Теперь же, ко всему прочему, я пожинал сладкие плоды мужского уважения.

Достаточно было взглянуть на профиль Лоранс, чтобы понять, что вечер для нее сложился не так удачно, как для меня. Вот я и включил радио – но после хорошего джаза пошли блистательные импровизации саксофона на тему все тех же «Ливней». Вдруг я почувствовал себя гордо: моя музыка многообразна, тонка – настоящая чистая музыка; она как бы развивается из самой себя, и при этом ее нельзя назвать простой; и я уже досадовал на себя, что так легко приписал ее авторство другому. Но даже если ее плоды теперь достались другим, она все равно оставалась моей, и это было единственным моим достоянием: она вышла из моих сновидений, памяти, из моей музыкальной фантазии. И никто не мог тут ничего изменить. Только в этот вечер ее появление в эфире выглядело так, словно я подстроил для Лоранс провокацию (как будто я в ответе за музыкальные программы). Кориолан, должно быть, не меньше, чем Лоранс, поминал меня лихом, когда между объявлениями о результатах первого и второго забега по радио крутили мои «Ливни», так что благожелательной клаки вокруг меня как-то не наблюдалось.

Мне тревожно было за Кориолана. Чем я теперь смогу ему помочь, когда рано или поздно мы просадим наши семьдесят тысяч франков в Лоншане или где-нибудь еще? Пожалуй, еще только на бегах можно профукать не без удовольствия деньги, а порой даже их приумножить, как я сам это доказал. К несчастью, насколько я сегодня был уверен, что выиграю, настолько же не сомневался, что в конце концов потеряю все. Впрочем, как и многие, я игрок благоразумный, что бы там о нас ни думало это странное племя неазартных людей; конформисты по своей природе, они стандартно представляют себе игрока у беговой дорожки ипподрома или перед зеленым сукном игрального стола человеком, добровольно бросившимся в бурное море за тысячи километров от твердой земли. Тут как раз мудрые калеки ошибаются: вначале никто не относится к себе строже, никто не беспокоится о своей участи более, чем настоящий игрок, настолько он чувствует себя в опасности. Но лишь вначале, поскольку ему все больше кажется, что эта твердь ничего общего не имеет с подлинным континентом, как будни и праздники; и вот в один прекрасный день происходит вполне понятная подмена – единственная твердая почва, где еще можно существовать именно потому, что она колеблется, оказывается под копытами лошадей, а подлинная жизнь сосредоточивается в жетонах казино, ведь, в конце концов, ничего нет на свете тяжелее и беспощаднее повседневности. Ну и финал панегирика этому пороку: нет ничего ярче и вольнее цветов жокейских курток или игральных жетонов, ничего переменчивее бегового поля под открытым небом или прокуренного зала казино, ничего легче хода чистокровки или жетона достоинством в миллион; а для того чтобы узнать о триумфе или разорении, достаточно открыть две карты. Играть мне захотелось так же внезапно, как я только что возжелал эту Вивиан, и не было сил сопротивляться. Я чувствовал, как медленно бьется мое сердце под тяжелыми толчками разгоряченной крови, крови деспотичной, которая уже не казалась мне моей, быть может, оттого, что я разбавил ее водянистой скукой.

– Останови, пожалуйста, здесь, – сказал я.

Лоранс затормозила так резко, что я приложился лбом к ветровому стеклу.

– Мне хочется поиграть, – объяснил я. – Ты видишь? Там, наверху.

И я указал подбородком на этаж, где, как я знал, меня поджидали столы и карты. Но, увидев ее искаженное лицо, сжалился и позвал:

– Пойдем. Пойдем, если хочешь. Это занятно.

Однако она не ответила, не двинулась с места, словно окаменев от моего напора. Я вышел, хлопнул дверцей и обошел машину. Тротуар, казалось, раскачивается у меня под ногами. Я наклонился к Лоранс: