Книга Женщина в гриме - Франсуаза Саган

Тут, в свою очередь, побледнел Симон. Жуткая зверюга стала слегка подергивать его за брюки, а клыки у нее, пусть даже пожелтевшие от возраста, были еще мощными. «Эту собаку наверняка пичкают лекарствами, – подумал он. – Немцы решительно неисправимы! Эта хулиганка собирается измочалить мне новые брюки». Стоически неподвижный Симон бросил умоляющий взгляд на Кройце.

– Ваша собака, маэстро, – заговорил он, – ваша собака…

– Моя собака? А, это восточно-померанский бульдог. Он завоевал пятнадцать почетных дипломов и три золотые медали в Штутгарте и Дортмунде! Эти животные в высшей степени послушные и превосходные телохранители! Это правда, месье Бежар, что вы вчера вечером сравнивали Шопена с Дебюсси?

– Я? Однако… О, только не надо! Только не надо! – воскликнул Симон. – Нет-нет, только я полагаю, что ваша собака, – и Бежар кивком головы указал на чудовище, все более и более основательно пристраивающееся к его ноге, – ваша собака чрезмерно интересуется моей берцовой костью.

Он, вопреки своему обыкновению, перешел на шепот, однако так и не сумел заинтересовать Кройце.

– А вы знаете, что между Шопеном и Дебюсси существует такая же огромная разница, как между фильмами… минутку… минутку… никак не припоминаю нужного имени… Помогите мне… А-а, Беккера, французского режиссера, такого легкого, такого прозрачного, понимаете?

– Беккер! – затравленно прошипел Симон. – Беккер! Фейдер! Рене Клер!.. А пока что ваша собака собирается разорвать мне брюки!

Он скорее пробормотал, чем выговорил последнюю свою реплику, ибо собака, недовольная тем, что нога, которую она явно собиралась откусить и разорвать на части, не поддается, зарычала сильнее.

– Нет-нет, это не те имена, – с недовольным видом заявил Кройце.

И тут Симон, имевший собственные представления о легкости, вещи, в данный момент от него весьма далекой, резким движением поднял правую ногу на уровень левой, после чего раздосадованная собака угрожающе гавкнула и приготовилась повторить нападение. Однако животное, к счастью для Симона, полуслепое, кинулось наугад на ближайший объект, а им оказались брюки, красовавшиеся на Эдме Боте-Лебреш, – прекрасно скроенные брюки из белого габардина, которые ей необыкновенно шли. Эдма, не обладавшая мужским стоицизмом, издала душераздирающий крик.

– Ах ты, поганка! – завопила она. – А ну-ка оставь меня в покое! Какой ужас!

Однако собака, похоже, вознамерилась самым решительным образом вцепиться в драгоценный белый материал и сомкнула клыки, чуть-чуть не задев тощие икры прелестной Эдмы. Эдма более не была центром небольшой группы преданных друзей, но стала парией среди посторонних, озабоченных спасением собственных икр. Симон, ощутив себя вне опасности, даже позволил себе рассмеяться.

– Да сделайте же хоть что-нибудь! – кричала Эдма вне себя. – Сделайте что-нибудь, ведь эта собака хочет меня укусить. Она меня уже укусила! Чарли! Да где же Чарли? В конце концов, месье Кройце, заберите вашу зверюгу!

Звериное рычание стало поистине устрашающим. Его звук напоминал работу вытяжного вентилятора при скачке напряжения в сети, и даже на лице Кройце, глядящего на происходящее, появилось выражение бессилия.

– Месье Бежар, сделайте же что-нибудь, – взмолилась Эдма, великолепно понимавшая, что бессмысленно ждать помощи как от Летюийе, так и от собственного мужа. – Позовите на помощь!

– Полагаю, это дела толстого грубияна, – возразил Симон.

– Фушия! – заорал побагровевший «толстый грубиян» и топнул ногой, однако безрезультатно. – Фушия! Aus komm schnell![4]

Гнев у Эдмы Боте-Лебреш возобладал над страхом, и, без сомнения, дело бы кончилось тем, что она своими белыми ручками вцепилась бы в глотку бессильному Кройце, даже если бы Фушия так и висела на ее брюках, но тут на сцене появился довольный Жюльен в плавках. Он следил за всеми перипетиями драматического происшествия и, не боясь ничего скорее от безразличия, чем благодаря смелости, схватил Фушию за загривок. И, впав в нервозный кураж, характерный для жокеев на трассе, отшвырнул ее шагов на пять, отчего задыхающаяся собака зарычала от злобы и изумления. Фушия просто не могла прийти в себя! Привыкшая к тому, что ею восхищаются или боятся, даже хозяин, столь авторитарно ведущий себя во всеми остальными, она не могла осмыслить происшедшего. Точно так же, как определение «толстый грубиян» по отношению к самому себе не укладывалось в мозгу у Кройце, так в мозгу его собаки не укладывалось, что какой-то двуногий может обойтись с ней столь непочтительно. Некоторое время она сидела с разинутой пастью, причем от клыка отлепился клочок белого габардина с маркой «Унгаро», после чего заснула. Зато Эдма была явно далека от того, чтобы поспать: рыжие волосы растрепались, голос стал визгливым; а в ста метрах от нее, на полуюте, замер вахтенный, глядевший исподлобья на пролетающую чайку в оцепенении, смешанном с уважением. Арман, по обыкновению вмешавшийся слишком поздно, навалился на супругу всем своим небольшим телом и пытался ее успокоить, легкими, равномерными движениями поглаживая ее все еще напряженные руки. «Его поза напоминает Фушию», – злорадно отметил про себя Жюльен. Но он не собирался отправлять Армана по тому же маршруту!.. Еще не хватало… Жюльен испытывал инстинктивно отвращение к великим финансистам, к крупным успехам, достигнутым в результате упорного труда и практической сметки. Он скорее мирился с состояниями, нажитыми по воле случая или в силу приспособленчества. Поэтому, что было весьма необычно для профессионального карточного шулера, Жюльен испытывал величайшее уважение и неотразимую тягу к чистой случайности. Каждый год, загрузившись добычей на бесчисленных вечерних приемах, он регулярно предавался игре в рулетку или в «железку», повинуясь всем ее капризам и обращаясь, как с дамой из общества, с той, кого весь год воспринимал как продажную девку. Странным образом это представлялось ему способом выполнить свои обязательства, оплатить долги, успокоить совесть, и он, вопреки всем своим клятвам, способен был одним махом поставить на кон суммы, кропотливо скопленные в борьбе со скупой богиней игры (однако частенько случалось так, что поставленная сумма возвращалась к нему в удвоенном размере, ибо богиня оказывалась не слишком злопамятной).

Такая отвага моментально превратила его в глазах собравшихся женщин в Робин Гуда или Баярда, мужчины же увидели в нем ловкого махинатора, неблагоразумного или с претензиями, – все за исключением Симона, который в своей первозданной наивности был потрясен: оказывается, этот Пейра – человек незаурядный!.. Жаль, что он так плохо переносит проигрыш! В первый вечер, в Портофино, Жюльен поначалу выиграл у Симона порядка пятнадцати тысяч франков, что было, по мнению Симона, сущим чудом, однако на следующий день, в Порто-Веккио, он проиграл вчистую что-то около двадцати восьми тысяч франков! И сильно переживал по этому поводу. Так что сегодня Симону пришлось его долго уговаривать, чтобы тот принял участие в партии покера на пятерых, что для режиссера Симона Бежара стало целью номер один в промежутке между двумя крещендо и двумя пиццикато. Короче говоря, этот Пейра стал относиться с явным отвращением к игре, но не к повседневной жизни – если, конечно, можно назвать повседневной жизнью весь этот музыкальный ералаш, в который превратился круиз в глазах Симона. Да, поднимаясь на борт, он не думал, что обрел право на соучастие во всех этих выходках! Вместе со всеми этими божьими одуванчиками-меломанами!.. Его более не заботило ни то, что Ольга оказалась такой дрянью, такой дурой, ни то, что сама она считала его скотиной. Жалко, ибо он на самом деле безумно любил посадку ее головы, упругую кожу, манеру спать, свернувшись наподобие котенка. И когда он на рассвете глядел на нее, вытянувшуюся на узенькой кушетке, на постельке пансионерки (десять миллионов старых франков за неделю), чистую, невинную и нежную, ему приходилось заставлять себя вспомнить, что перед ним крикливая старлетка-скандалистка, амбициозная и ограниченная, в глубине души жесткая и недобрая, все это ему было великолепно известно. Он любил Ольгу; в определенном смысле он попал в ловушку и боялся себе в этом признаться. Уже давно прошли те времена, когда повседневная и еженедельная нужда в деньгах мешала внутреннему диалогу Симона с самим собой. Уже много лет он обращался к себе как тренер к своему подопечному-боксеру, нерационально тратящему силы: «Смотри сюда! Не сметь уступать! Вот сейчас пойдут очки! Осторожно!» и т. д. Обнаружить, что ты одновременно и меломан, и влюбленный (да еще мастер читать чужие мысли), было превыше его сил, и, уж конечно, он никак не мог этого предвидеть. Симон встряхнулся, ухватил Жюльена за локоть и поволок в сторонку.