Книга Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази

Когда он зашел посидеть со мной, я спросила:

— О чем вы, мужчины, там беседуете?

— Да ни о чем. Подколки, шутки. А если разговор, так чаще о погоде — какая стоит погода, какая стояла, какая будет. Какой еще не бывало. Погода в разговорах мужчин занимает большое место. Наверное, женщины о ней вовсе не говорят?

— Да, о погоде почти не говорят.

— Кое-кто вспоминает молодость. Как охотились и рыбачили мальчишками. Какую рыбу поймал, какая здоровенная сорвалась. Как еще большая сорвалась у его отца.

— Наверное, мужчины повсюду одинаковы. То есть, так же, как женщины. Мужчины говорят вообще, редко откидывают сдержанность, которую сами на себя напускают. Танцуют вокруг трудных тем, как вокруг ядовитой медузы. Скорее улягутся спать на гвоздях, чем заговорят о своих чувствах. О любви, боли и страхе говорят обиняками, шифром. Да, думаю, так поступают мужчины. Большей частью.

— Я и обиняками не говорю. Просто молчу. Молчал, пока не встретил тебя.

— И потом еще долго молчал.

— Знаю.

— Фернандо, ты нам опять нужен!

Он вернулся к игрокам, а я — к тесту. Месила, шлепала о холодный мрамор стола, вспоминала историю Миранды, вспоминала собственную историю, думала, насколько мы похожи и как мало различаемся. Эта истина всегда меня потрясала. Умбрия, Южная Дакота, Украина. Двенадцать минут медленных размеренных движений в тишине ночной кухни. Минуты наедине с мукой, водой и закваской из виноградного жмыха. С горсткой соли. Потрескавшаяся, выщербленная красота миски, принадлежавшей матери Миранды. Темный влажный ветерок из открытого окна. Он поиграл с пламенем свечи — моего единственного светильника. Шлеп-шлеп, тесто шлепалось на мрамор, а я думала, как много прекрасного в жизни звучит в том же ритме. Качается колыбель. Чмокает голодный младенец, поскрипывают пружины кровати под любовниками. Щелкают бусины четок. Я думала о том, что несколько капель растаявшей души не испортят хлеб. Наверняка.

Глава 11
ЛУЧШЕ ОДИН ТАНЕЦ С КРАСОТКОЙ, ЧЕМ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ С КЕМ-ТО ПОПРОЩЕ

Добродушная зима отступила рано, и в феврале уже набухли почки. Пошли в рост травы, и женщины, повязав платки над красными скуластыми лицами и передники поверх свитеров, склонялись к земле на холмах и лугах вокруг заведения Миранды, выкапывая, выскребая, выдергивая проростки, перевязывая пучки темно-зеленых стебельков кухонными бечевками и складывая живые изумруды в узлы из старых наволочек на поясе. Занимались работой, какой занимались все крестьянки с вековечных времен. Как будто наперегонки с овцами — мохнатые овечки выбегали попастись на те же луга. Миранда почти каждое утро присоединялась к ним и снова выходила за травами перед закатом. Женщины, даже работавшие на разных полянах, перекликались, во весь голос обменивались сплетнями и рецептами. Кто-то просил вечером помочь подшить подол платья. Иногда они пели.

Я закончила книгу и отослала ее новому издателю, который — в полную противоположность обычаям издательств — внес совсем немного изменений и отправил ее в печать. Понемногу ко мне начали стекаться задания от журналов, а на конец апреля мы записали две группы туристов. В общем, достойный список мелких достижений. Миранда дала мне «карт-бланш» на использование ее кухни для испытания любых рецептов, а пекарские обязанности я исполняла то по утрам, то по вечерам, в зависимости от планов на день. Все время, кроме занятого стряпней, сном, писательством и телефонными переговорами, стиркой и протиранием пыли с картинной галереи, скрывавшей заплесневелые стены, мы проводили под открытым небом. Мы посадили десять кустиков анютиных глазок у задней двери, белые импатиенсы-недотроги вдоль дорожки и гортензию странного, тускло-серебристого цвета — у стены. Рассада томатов и пряных трав заняла вазоны из Деруты, расставленные на террасе. Мы, как ни старались удержаться, признали Виа Постьерла своим домом и давно забыли, что дом этот временный.

Мы занимались собирательством вместе жительницами Буон Респиро. Выискивали дикую спаржу — бурые проростки, похожие на ростки хмеля, и barba di prete — «Бороду священника», длинную траву с толстыми листьями, и шелковистый прозрачный кресс-салат — он рос у Тибра, а еще гуще у ручейка, где мы перекусывали, купая ступни в струйках воды, разбивавшейся на камушках. Игрушечными лодочками нам служили винные бутылки, мы пускали их плавать, остывать в ледяной воде, привязав за горлышко, а другой конец веревочки надев петлей мне на руку. Бутылка тянула меня за запястье, словно попавшаяся на крючок матерая форель, и я послушно шла следом по берегу, подставив лицо солнцу, отводя бутыль от больших камней — исполняла этот дурацкий обряд только потому, что так делал Барлоццо и так мне казалось, что я меньше по нему скучаю.

Мы мыли кресс-салат и ели его тут же, в поле. Я ладонью запихивала в рот маленькие дырчатые листья, подхватывала выпавшие и всасывала их тоже. Потом уже декоративно раскладывала листки на хлеб с сыром. То, что не съедали на месте, относили к Миранде, добавить к ее трофеям. Сколько бы она ни собрала, варварская прожорливость ее завсегдатаев требовала все новой зелени.

— Мы все уже несколько месяцев жили в основном на мясе и бобах, — объяснила Миранда. — А весной едим дикий шпинат, одуванчики, цикорий, дикий лук и чеснок — все, что растет само, что рождает земля: варим и отжимаем, потом обжариваем в добром масле с чесноком и острым чили и едим с хлебом, отломленным от хрустящего каравая. Да, так мы едим весной. Il rinascimento annuale per il corpo, ежегодное возрождение тела — вот зачем нужны травы. Травы — это лекарство. Человек должен есть то, что созрело.

Мы узнали еще в Тоскане, а теперь и в Орвието, что обычный крестьянин — или крестьянка — здесь здоров до самой смерти. А смерть приходит часто далеко за девяносто.

Они действительно здоровы. В этой истине есть свои догмы. Тяжелый физический труд с ранней юности до девятого десятка всегда соразмерен с отдыхом — особенно с il sacro pisolino, священной послеобеденной дремотой. А главное, здесь господствует заповедь: «Ешь то, что созрело». Постоянно на столе только хлеб, вино и оливковое масло. О другом образе жизни или питания не думают и не мечтают, как о клубнике в феврале.

Каждый вечер по дороге в Буон Респиро мы останавливались на belvedere — обзорной площадке. Выходили из машины, чтобы, облокотившись на перила, полюбоваться Орвието на престоле. Колдовской, божественный вид. Я смотрела на полосатые, черно-белые стены Дуомо и думала: «Там, в нескольких шагах от этого величия, наш дом». С такого расстояния все непонятное уходило, изгнанное трепетом.

Если бывали голодны, мы ехали прямо к Миранде, к ужину. Но чаще мы предпочитали выждать и подъедать то, что осталось в кастрюлях и на сковородках, вместе с ней и ее племянниками. Слишком хороши были эти вечера, чтобы проводить их под крышей. Мы мчались вдогонку за солнцем, оставляли машину в саду у Миранды и шли погулять в голубом сиянии полей, усаживались на обломках стен, слушали, как монотонное блеяние овец смешивается с жалобными стонами ветра. Ну вот, пора. Солнце, улегшись на красные шелковистые облачка, мерцало, пылало, свет угасал быстро, словно бурые края обгорелого шелка, и наконец оставалось только холодное нефритовое небо. Темнота всегда наступала слишком скоро. Я никогда не успевала приготовиться. Мы шли дальше, заботливо обходя стены лишившегося крыши замка, где всегда горел костер. Там устраивались на ночлег Орфео и Лука — чудесные люди, с которыми в первый вечер посадила нас Миранда. Пастухи, они торговали сырами или собирали травы и грибы для умбричелли Миранды.