Книга Гибрид - Игорь Беляев

В полном «облачении» — как выразилась Адельсидоровна.

Это значит, как в церкви на молитве. Я знаю, его церковь — рядом с парком. Меня туда, еще раньше, бабушка Лизаветниколавна водила. А теперь Введенский стоит на углу 4-й Сокольнической и крестит все машины подряд, когда они заворачивают в сторону вокзала. И никто его не забирает в милицию. Одна за одной. Одна за одной. Медленно, мимо каланчи, по Русаковской улице.

Чтоб сказка стала былью

Мы рождены,

Чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор!

Такая у нас была любимая детская песенка. Ее часто пели взрослые по радиво…

Скоро по Москве проползло гадское слово э-ва-ку-а-ци-я.

Товарищ Сталин велел вывезти всех детей из города. Чтобы не путались под ногами!

Я полюбил товарища Сталина еще до войны. После мамы, папы и бабушки Лизаветниколавны товарищ Сталин у меня на первом месте. Я даже видел его один раз.

А получилось так.

Папа взял меня с собой на демонстрацию Первого мая. Мы пришли в шесть утра на Неглинку к Вэгэкэо, где тогда была папина работа.

А Вэгэкэо, это место, где собираются наши знаменитые эстрадные артисты, которые не сидят в тюрьме, а выступают с большими концертами. Так, по крайней мере, мне объяснял мой папа по дороге.

У Вэгэкэо уже стояла большая толпа, и все друг друга знали. Обнимались, целовались, кричали. А папа мне на ухо называл имена:

— Этот дядька — Леонид Утесов… Эта тетка — Клавдия Шульженко… Самый толстый — это Гаркави, лучший конферансье… Его бывшая супруга Русланова — исполнительница народных песен «Валенки, валенки — неподшиты, стареньки…» Кэто Джапаридзе — «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету…» Вон сама Пантофель-Нечецкая — «Соловей наш соловей!»…Вон там смотри — Смирнов-Сокольский — великий книгочей… Как-нибудь сходим к нему на проферансик… Железный Цфасман — барабанит на рояле, только струны летят… После правительственного концерта опять пошел в гору. Миронова со своим Менакером — шикарная женщина! Могла, между прочим, стать твоей мамой… Запоминай, эт-самое, сынище-парнище. Весь бомонд сегодня на демонстрации. Потом расскажешь — завидовать будут.

Я уж не стал расспрашивать, кто такой «бомонд». И так ясно!

Только одна встреча чуть было не испортила настроение.

Когда стали раздавать флаги, шарики и портреты вождей вдруг явился еще один дядя.

— А вот и Адольф… Явился не запылился…

Один раз в Сокольниках я почему-то проснулся среди ночи. Я ведь сплю за шкапом. А ночью меня еще загораживают ширмой. А родители спят вон там, в другой части комнаты. Между печкой и роялем. Чтобы меня не разбудить, они говорят по ночам шепотом. Отец опять рассказывает про тюрьму.

— …Первый следователь был, эт-самое, настоящий босяк. Он не допрашивал, он просто бил. А его начальник, когда заходил в кабинет говорил одно и тоже: «Бить, бить и бить. Пока не подпишет…»

…И можешь себе представить, били без остановки. А к утру следователь вдруг заявил: «Я сейчас устрою тебе очную ставку, сука упрямая. Ты у меня еще попляшешь». И тут приводят в кабинет Адольфа. Ну, ты знаешь Адольфа…

Мама Адольфа знала, потому что он был женат на сводной сестре нашей тети Муси. Я тоже знал эту сестру Лизу, которая тараторила как пулемет и устраивала на елку в Дом работников искусств.

— …Когда его втащили и поставили к стенке, я, эт-самое, его сначала даже не узнал. Лица на нем не было — кровавый блин. Глаза выкатились. Брюки свалились. Он их все время одной рукой подхватывал, эт-самое. Представляешь картинку! Этот пижон с иголочки, со спущенными штанами… У нас прежде всего отбирали ремни, эт-самое, чтобы никто сам не повесился…

Отец даже захохотал, а потом закашлялся. Но мама не рассмеялась.

— …Адольф тут же стал кричать: «Это он меня завербовал, это он! А я не хотел, я за советскую власть горой. Товарищ следователь! Это он меня вербовал. Я вам докладывал, товарищ следователь…» — «Я тебе не товарищ, сука продажная, — закричал мой босяк. — Я тебе гражданин следователь!»

…И в подтверждение припаял сапогом ему по яйцам, эт-самое.

Папа опять хохотнул. Мама шикнула:

— Тише ты, ребенка разбудишь. Не надо ему знать такие вещи…

Я лежал тихо как мышь и не понимал, почему отец смеется.

Взрослые вообще часто смеются, когда надо плакать.

Папа тихонечко, уже почти что шепотом продолжал:

— Ну видишь теперь, Константин Бенцианович, отпираться бесполезно. Хочешь, позвони своему сынишке? Ладно, сейчас поздновато. Утром я тебе разговор устрою. Итак, дорогуша, я за тобой записываю: «Был наймитом английской разведки и вовлек в преступный сговор…»

…И вот, после Адольфа, я тогда расписался и попросил воды.

…Мне дали целый графин, и я, эт-самое, тут же вылил его на бумагу. Испортил им весь спектакль… Ну, и…

Папа опять захихикал.

— …Потом извинились и сказали: «Ваш следователь вчера расстрелян как враг народа».

Я был уверен, что гада хлопнул товарищ Сталин собственноручно, когда узнал, какие безобразия творили с моим папой на Лубянке.

И вот теперь этот Адольф перся к нам наодеколоненный, расфуфыренный, с красным бантом. Как ни в чем не бывало.

— Здравствуй, Костенька!

Он смотрит на папу как-то жалобно и протягивает руку.

— Здравствуй, Адольф, — отвечает папа, но руки не подает и отворачивается.

А ведь маме он сказал тогда ночью, что на Адольфа зла не держит. Любого можно заставить подписать всякую ахинею, если долго бить «сапогами по яйцам».

Адольф покрутился рядом с нами и куда-то исчез.

Демонстрация вышла очень красивая и веселая. Из-за того что весна случилась рано и деревья уже распустились.

В колоннах несут не только флаги, шарики, портреты, но и березовые веточки. И когда мы выходим на Красную площадь, она — вся зеленая.

Папа посадил меня к себе на плечи, чтобы я рассмотрел на Мавзолее всё наше родное советское правительство. Больше всего хотелось увидеть товарища Сталина, но никто не знал, будет он стоять на трибуне или не будет.

Я оказываюсь выше всех на площади. Поэтому спрашивают у меня — есть ли товарищ Сталин или нет?

Я как дурачок брякаю:

— А какой из себя товарищ Сталин?

На меня цыкнули:

— В фуражке он, в серой фуражке!

На трибуне много людей. Мы идем всё ж-таки далеко от Мавзолея и разглядеть трудно.

Вдруг один человек на трибуне поднял руку. И вся площадь как завопит!..