Книга Чес - Михаил Идов

– Ну, – громко сказал он. – Ну же. Я здесь. И что?

Лев молчал. Пошел холоднющий дождь, вмиг уравняв канал с площадью. Мастерсон ретировался в тень колоннады дворца дожей и от полной растерянности прибился к японской экскурсии.

Почти в каждом зале было по портрету льва. Мастерсон с легкостью отличал тех художников, которым лев являлся, от тех, которые писали его с чужих слов. Лучше всего лев вышел у Витторе Карпаччо. Мастерсон практически почувствовал исходящий от полотна запах волглой гривы.

Писатель уставился на картину, надеясь, что та ему что-нибудь подскажет насчет конфеты или проститутки. Лев молчал. Книга в его правой лапе была открыта на развороте с какой-то чушью: PAX VAN TIBI GELI MAR STA CE E MEVS.

– А что это за “пакс ван”? – спросил он экскурсовода, тощего англичанина лет сорока, поверх голов японцев.

– А, это часто совершаемая ошибка, – покровительственно начал гид, поднял голову и увидел, с кем разговаривает. – О! Господин Мастерсон?! Боже мой, какая честь!

Японцы в одинаковых виниловых козырьках гурьбой развернулись на сто восемьдесят градусов и расстреляли Мастерсона из двух десятков камер.

– Да, да, это я, – досадливо произнес писатель сквозь вспышки. – Продолжайте, пожалуйста.

– Конечно, конечно. Эта надпись – боже, я поверить не могу, что объясняю это великому ребуснику современной литературы, – так вот… простите… о чем я? Да, эта надпись. Ее нужно читать не насквозь, а сначала левую страницу, потом правую. Попробуйте.

– PAX TIBI MAR CE E… VAN GELI STA MEVS.

– Совершенно верно. Pa x Tibi, Marce, Evangelista Meus.

В такой степени латынь знал даже Мастерсон.

– Мир тебе, Марк, мой проповедник, – устало сказал он. Японцы отчаянно зааплодировали.

– Именно так. Согласно легенде, именно на этих болотах святому Марку явился говорящий лев и сказал, что здесь будет захоронено его, Марка, тело.

– О да, этот лев большой шутник, – кивнул Мастерсон. Экскурсовод выдержал недоуменную паузу и продолжил:

– Руководствуясь той же легендой, в 828 году два венецианских купца выкрали мощи святого Марка из захоронения в Александрии и перевезли их сюда, укрыв капустными листьями и свининой…

Англичанин продолжал излагать подробности транспортировки святого голубца, но Мастерсон его не слушал. Он отключился сразу на словах “захоронения в Александрии”. A plot in Alexandria. A plot.

Он так помешался на поисках сюжета, что забыл о втором значении слова plot: земельный участок, чаще всего – могила.

Find the plot with candy that’s worth more than a pound.

Да нет, тоже чушь какая-то. Найди могилу с конфетами. Мастерсон ощутил, как из крови улетучивается адреналин. Экскурсовод продолжал нудить.

– Скажите, – прервал его писатель. – А на местном кладбище похоронен кто-нибудь, имеющий отношение к сладостям?

Гид снова запнулся.

– Сладостям? Ох, чую я, вы новый роман задумываете, а, господин Мастерсон? Насчет сладостей не знаю, но знаменитости на Сан-Микеле есть самые разные. Сергей Дягилев. Джозеф Бродски, американский поэт. Эзра Паунд, другой американский поэт.

– Pound? – переспросил Мастерсон.

* * *

Вапоретто номер 42 с рыком отчалил от набережной Фундаменте Нуово. Мастерсена позабавило, что вода тоже оказалась разбита на улицы со своим направлением движения и ограничениями скорости на буйках. “Улица”, ведущая на Сан-Микеле, называлась Сан-Кристофоро.

Кладбище занимало собой целый остров. Юноша в синем ловко накинул разлохмаченный канат на тумбу и одним движением заплел его в булиневый узел. Вапоретто потянулся на волю и тут же, оборачиваясь вокруг новоприобретенной оси, грохнул о причал кормой. Юноша наложил еще одну петлю поверх первой, и кораблик послушно замер.

В городе мертвых стоял хмурый, беспокойный покой. В кипарисах что-то шевелилось. По гравиевым дорожкам сновали кладбищенские белки. Мастерсон искал евангелистский дворик номер 15, в котором католики складывали всякую шушеру, не верящую в папу, но промахнулся и попал к грекам во дворик номер 14. На могиле Дягилева лежал оставленный кем-то розовый балетный тапочек в зеленых точках плесени.

Найди могилу с конфетами, чтимую больше, чем (могила) Паунда.

Эзра Паунд, как напоследок сообщил Мастерсону экскурсовод, был изрядный антисемит, а Бродский, наоборот, еврей. Мастерсон понадеялся, что их духи еженощно лупят друг друга под кипарисами. Или по крайней мере пишут друг на друга грязные эпиграммы.

На могиле Паунда действительно не было цветов. Зато надгробная плита Бродского была еле видна из-за розового куста, вымахавшего прямо на ней. Она была крайне элегантна – белый мрамор, простая форма, имя поэта на русском и английском. На закругленном козырьке столпилась горстка камней, положенных туда в дань еврейской традиции. Перед плитой стояло нечто вроде хромированного почтового ящика с откидной крышкой, которую Мастерсон после недолгой внутренней борьбы приподнял. Внутренности ящика оказались туго забиты свернутыми листами бумаги и авторучками. Развернуть хоть одну из них он не посмел, но предположил, что это молитвы, благие пожелания или стихи почитателей. А на торце плиты – у Мастерсона перехватило дух – лежали леденцы. Штуки три, в ярких зеленых и красных обертках.

Все-таки русские немножко анимисты, подумал Мастерсон. Впрочем, мысленно добавил он, посмотрите на католиков. У них львы с крыльями.

Он присел на корточки и, с немыми извинениями незнакомому поэту, взял одну из конфет. С кирпичной стены дворика тяжело взлетела черная птица.

Леденец слегка размяк, но за склизкой оболочкой таилась твердая, решительно хрустнувшая сердцевина. Вкус был лимонный, самый обычный.

Сомнений не оставалось: он у цели. Но зачем льву Святого Марка понадобилось его сюда привести? Что дает ему это паломничество? Чем оно поможет ему, Джеффри Мастерсону, без пяти миллионов миллиардеру, королю аэропортного чтива, додумать и написать последний роман о приключениях бравого Найджела Фоксвуда, баронета и дипломата… коронета и диплодока… карабина и банкомата… парапета и корнеплода…

Мастерсон сглотнул лимонную слюну. С ним творилось что-то не то. Родной язык покидал его. Нет. Наоборот. В мозгу роились слова, которых Мастерсон не знал и не мог знать. Более того, они сочетались совершенно непонятными ему способами, образуя то соцветия, то концентрические круги, то прозрачные кристаллы, то подвижные полимеры, то просто распадаясь на раз-два в равные по длине плоские колонки. То, что он раньше считал языком, казалось с этой совершенно новой точки зрения вигвамом в тени Эйфелевой башни. Все было взаимосвязано, каждый элемент поддерживал в хрупком равновесии мириады других. Между словами и понятиями сверкали тончайшие нити. Потянуть за одну – и из скрытых пазов и щелок со звоном выскальзывали несопоставимые на вид платиновые пластинки звуков и смыслов, складываясь в квадрат, куб, тессеракт и разлетаясь снова.