Книга Записки одной курехи - Мария Ряховская

Доехали до сюрреалистической улицы Шкапина. Заброшенные дома. В вечерних потемках запрокинули головы и смотрели на пустые черные окна. Пустые квартиры, ветер. Вдруг раскроется дверь и с плачем, хохотом и воем вывалится пьяная компания. Кинут бутылкой в окно, оно выплюнет брызги стекла. Скроются так же внезапно, как и появились. Снова тихо.

А еще на этой дикой улице Шкапина был один черный дом, с подтеками, оставшимися от пожара, с вынутыми внутренностями. Только четыре стены. Как после бомбежки в сорок втором. Куда девалось остальное? Может, прилетел инопланетный корабль с краном, снял крышу, вынул квартиры с населением и улетел, сыпля огненными искрами?

К счастью, мой родитель расстарался и попросил крёстного добыть нам номер в его важной ведомственной гостинице.

Мы позвонили. Нам открыла тетка в белом халате – «Как в больнице», – подумала я, невдалеке маячили охранники. Нам дали люкс – линолеумный пол, шкаф с выломанными полками. Мне-то представлялось, что гостиница «почтового ящика», ведающего кремлевской связью, будет шикарна: мягкие турецкие ковры, цветной телевизор, видик, в нем кассеты Брюса Ли. Так похожего на Витю. Не тут-то было!..

Наша устроительница, горничная, словоохотливая тетка, стращала рассказами о преступлениях, будто бы творящихся в нежилых домах. Через два дня настали праздники, – последнее советское 7 Ноября, как потом оказалось, – и ВПК покинул нас. Столовая не работала. Из особого сочувствия к нам горничная выдала нам помятую алюминиевую кастрюлю с трупами мух на дне. В ней мы варили привезенные из Москвы яйца.

Помимо душевных мук будто покинутой возлюбленным девушки, я испытывала голод. Мы с папой целыми днями были заняты поисками еды. Вечером даже сходили в Александринку – у отца там был знакомый художник, – чтобы поесть. Посидев в зрительном зале десять минут, мы побежали в буфет и купили там все, что могли. Наелись и набили бутербродами сумку: впрок. Ветчина была несвежая, – всю ночь у нас болели животы. До сих пор терпеть не могу Невский: вспоминаю, как однажды мы простояли на ноябрьском ветру и дожде два часа за серыми сосисками. Очередь тянулась к единственному открытому магазину.

Весь следующий день я одиноко бродила по городу, тупо шла и шла куда-то, уже не съеживаясь на зверском ветру.

Казанский. Тусовки нет, а московские хипы обещали.

Екатерининский сквер. Тоже нет. Много плохих замерзших художников – копировальщики классики, икономазы.

Исаакий. Очередь за билетами.

«Молоко». Очередь за молоком.

Зимний. Это что, тоже очередь? А почему на крыше? Уф, слава богу, это статуи.

Из гостиницы позвонила какой-то Кате – московские хипы дали телефон. Правда, эта Катя всерьез учится в художественном училище, да и годы не те… семнадцать, уже взрослая. Не знаю, поймет ли она мои чувства? С ума сходит от какого-то Борисова. Что-то такое слышала, мелодичное слишком для рока. Слова чудные.

Встретились. Оказалась рыжекудрой красоткой, руки в феньках. Я прошу:

– Покажи мне хоть одну тусовку. Хоть одного человека, хоть одного!.. Город как вымер.

– Прежде всего – рок-клуб, – бодро предложила новая знакомая. – Сегодня там должен быть Лева. Он приехал.

– Лева так Лева… – вздохнула я, понятия не имея, кто это. – Идет.

По дороге в рок-клуб в ушах крутились песни Цоя, и я никак не могла выключить голову. Прокручиваемые в голове, как в магнитофоне, песни – строка за строкой – мешали цоевским текстам, прочитанным на стенах домов. Получалось что-то эдакое.

« Сно-ова за окнами белый день. День вызывает меня-а набой… Улица Рубинштейна – 5. Кино. Цой жив. Витя, я твоя навсегда! Дом 8. … Я чувствую, закрывая гла-аза, весь ми-ир… Дом 8. Витя, ты мой бог. … идет на меня-а вой-но-ой… тум-тум-тум турум-тум-тум… переход. Витя, жди нас, приедем в январе, в Новый год. …Если есть стадо – есть пасту-ух. Если есть тело – должен быть ду-ух… Если есть ша-аг – должен быть сле-ед… »

Катя нажала на «стоп».

– Маша, гляди, вот тот парень…

– Что?

– Хвостик! С гитарой! Христообразный.

– Что?

– Лева! Похоже, у моей подружки был свой бог.

– Какой Лева?

Пластинка в голове прервалась для беглой мысленки: «Надоедливая! Чего суетиться?» – и опять поехала: «… Если есть тьма-а – должен быть све-ет… »

Моя попутчица вздохнула глубоко и ринулась вперед, глянула в лицо тому парню и отскочила:

– Не похож.

В моей голове как будто сидела заезженная пластинка, – песни крутились безостановочно, перемежаясь цитатами на стенах домов, которые я читала на ходу.

Через пять минут ходьбы Кате опять привиделся ее Лева.

– Он! Это он! Машка! – зашептала она, увидев какого-то черного, лохматого с походным рюкзаком. – С Валдая возвращается. Он там в скиту живет.

Она ускорила шаг, обогнала этого очередного «Леву» и…

– Опять не он! – И, спустя некоторое время: – Машка, ты живешь неправильно. Что тебе этот Цой, мертвец? Это от Сатаны, а Лева – свет.

«Ну и зануда эта Катька. Чё она лезет? Мешает. Какой Сатана? Какой Лева?» « …Игра-ай, невесе-елая песня моя ».

Надписи умножались по мере приближения к рок-клубу: «Группа „Кино“ – самая лучшая на свете»… «За что же Бог забрал тебя у меня?»… «Нет ничего страшнее в мире, чем весть о гибели кумира»… «Витя, я буду любить тебя вечно!»… «С Цоем навеки… Витя, жди меня! Я иду к тебе»… « Игра-ай, невеселая песня моя »… «Витя, мы ждем тебя в Череповце. Приезжай!»

По мысли фанатов Цой должен вернуться. Ожидается его второе пришествие.

Некоторые надписи сильно напоминали те древние заговоры, которые я носила перепечатывать для Нюры. «Нож в печень, Цой вечен». «Просеките булатным ножом ретивое его сердце, посадите в него сухоту сухотучую, в его кровь горячую, в печень…» Или: « Нож в пятку, тебя не забудет Вятка!» Ритуальное упоминание пятки и «подпятной жилы» встречалось мне в заклинаниях, когда я переписывала их для Нюриной дочери. «Гой еси еги-бабовы дочери, проклятые сыновья-еристуны, бейте, убивайте подпятную жилу, подколенную жилу…»

И вот, наконец, Рубинштейна, 13. Питерский рок-клуб.

Сворачиваем в подворотню. Обычные линючие стены квадратного питерского двора. Узкие окна коммуналок. Сточные трубы на метры ввысь. Там и здесь разбросаны люди в разных позах. Это они исписали эти стены. Истеричный крик большими алыми буквами во всю стену: «Цой я ниверю вернись!» Писали как будто кровью.

И еще одна надпись: «Петербург – это город на болотах, а на болотах могут жить только птицы». Это точно. Башлачев летел вниз, Цой – вперед.

« И стучит пулеметом до-ождь, и по у-улицам осень идет. И стена из кирпичей-облаков крепка-а-а… »

Вошли в железную дверь с надписью «Рок-клуб» и попали в небольшое помещение.

– Лева сегодня здесь, он приехал, чтобы быть с нами! – обращаясь ко мне, говорила Катя и, подбежав к двум девицам за столом, наверное здесь работающим, спросила: – Скажите, Лева здесь? Он уже приехал?