Книга Бродячая женщина - Марта Кетро

– Что ж делать, Витя, нет у нас другой жизни, только такая, с лажею и дурью нашей. И знаешь, чего? – он вдруг рассмеялся. – Давай-ка мы по серьёзке пойдём, с оружием и знаменем.

– Да ты рехнулся, братик? Я давно за тобой странности замечал, но чего ж ты и до девяноста не дотерпишь, прям щас сбрендишь?

– Натурально тебе говорю, в музее сторожихой Олимпияда-80 служит, а я к ней ещё с каких годов подход имею. Пошли-пошли, – Малой сорвался со скамейки, потянул брата за руку.

Большой со вздохом поднялся.

– Преступная ты рожа, Федя, и бабник притом, – но обречённо поплёлся следом.

Поздней ночью в музейное окно постучали. В комнатке сторожихи ещё горел свет, дородная Липа распахнула створки и зычно крикнула в темноту:

– Кто тут, окаянные! А ну милицию щас вызову!

– Тихо, тихо, красавица, – зашелестела темнота, – я это, Феденька твой, затосковал малость, пришёл сердце об тебя погреть.

– Старый ты чёрт, – изумилась Липа, – где твоя совесть? Сколько я из-за тебя слёз пролила, из-за блудника, да и на погост тебе скоро, а ты всё стыда не нажил. А ну пшёл отседова!

– Липушка моя сладкая, цвет медовый, прости меня, дурака. Я ведь счастья своего не знал никогда, а сегодня сидел-сидел, да и понял. Повиниться мне надо перед тобой, радость моя.

– Ладно. Винись, – голос сторожихи отчётливо смягчился.

– Да что ж я, как трубадурень какой, под окном разливаться должен. Уж ты пусти меня, милушка.

– Не могу я, сигнализация тут на двери, Феденька.

– А я в окно, в окно, – забормотал Малой и ухватился за подоконник.

Большой молча подсадил его и полез следом.

– Батюшки, а это ещё что, – взвизгнула Липа, – так мы не договаривались!

– Тихо-тихо, – заворковал Малой, – братец это мой. Я его позвал, чтоб увидел он, какая женщина мне сердце надломила и жизнь покорёжила.

– Врёшь поди, козёл вонючий, – нежно вздохнула сторожиха.

– Ни боже мой!

Большой тихо звякнул в темноте авоськой.

– За знакомство, королевишна! – предложил Малой.

– Ой, уволят меня, – запричитала Липа, доставая из ящика три гранёных стакана, – загубишь ты меня, отрава старая.

– Обижаешь, Липушка. Я, может, свататься пришёл, новую жизнь хочу начать!

– Да иди ты!

Разлили первую. Малой забалтывал сторожиху так, что брат его потихоньку начал ёжится – неужто и правда жениться надумал. Федька меж тем взял свой стакан, чокнулся с Липой и пригубил, глядя ей в глаза.

– За нас!

Липа разом проглотила сто грамм и похлопала ресницами.

– Горчит, проклятая, как вся моя жизнь. А вы что ж не пьёте, Виктор Антоныч? Пропускаете.

– Я, уважаемая, – сказал Большой, – всё спросить хотел. Отчего вас Олимпиадой-80 прозывают?

Сторожиха всплеснула руками от возмущения, но Малой властно обнял её и сказал:

– Молчи, женщина, я отвечу. Дурной ты, Витя, такие вопросы даме задавать, но я объясню, стыда в этом нету. За дородность Олимпиаду нашу так прозвали, восемьдесят – это вес в килограммах.

Липа гулко расхохоталась:

– Теперь-то я все сто двадцать Олимпиада, чего уж.

– Красота меры не знает! По второй, за красоту! – и вылил в стакан сторожихи остаток бутылки.

– Только уж и вы не пропускайте! – она подождала, пока они допьют, и бодро залила в горло водку.

– Пианисточка ты моя, – Фёдор поцеловал её в откинутую шею, а сторожиха внезапно захрапела.

– Что с ней? – изумился Большой.

– Клофелин. А ты думал – мы этакую махину вдвоём перепьём? Давай, быстро кладём её на диван и работаем.

Пристроив Липу, Малой протёр стаканы и бутылки, убрал лишнюю посуду, а Большой тем временем колдовал над сигнализацией. Через несколько минут всё было готово, и братья тихо вошли в первый зал музея.

Стараясь ничего не задеть, быстро прокрались мимо рушников и черепков позапрошлого века, миновали экспозицию народных чердаковских промыслов и вошли в зал боевой славы. Со стены прямо на них смотрела сильно увеличенная фотография отцов. Братья стояли в обнимку, в новенькой форме и улыбались в камеру. Через несколько минут им предстояла отправка на фронт, на смерть. Но сначала – на подвиг.

Витька вгляделся в их лица, залитые лунным светом, и подумал, что впервые они смотрят на него без упрёка и презрения. Затея сыновей явно им нравилась. Тем временем Малой подошёл к витрине, в которой лежал ППШ, найденный на месте боя, осторожно поднял стекло и мотнул головой. Большой забрал автомат, а брат опустил стекло на место и снова протёр полотенцем.

– Нечего им отпечатки оставлять.

Тем временем Большой подошёл к знамени, стоящему в углу, ухватился за древко и вытянул его из подставки. Ветхая пыльная ткань легко коснулась его лица.

– Всё, идём?

– Погоди, давай уж и обмундирование.

В шкафу висели два комплекта солдатской формы. Большой глянул с сомнением, но брат уже открыл дверцу.

Через несколько минут они вернулись в комнату сторожихи.

– Спит, как дитя, красотуля моя. Утром не вспомнит ничего, – удовлетворённо заметил Малой.

– А ну как вспомнит?

– Да брось, кто поверит, что два старикана… – Он сложил добычу в авоську.

Большой первым вылез из окна, принял сумку, знамя и братца.

– Всё, уходим.

Они трусцой побежали в сторону окраины, стараясь не выходить из тени домов и деревьев, – луна в ту ночь была яркой.

К концу улицы Федька начал задыхаться:

– Помедленней, не гони так, сердце не казённое. Отрастил ножищи и рад.

– Курить меньше надо, – буркнул Большой, но скорость сбавил.

У подножия холма они остановились передохнуть.

– Ладно, переодеваемся, – скомандовал Малой и первым начал скидывать одежду.

Большой вздохнул, подобрал его скомканные тряпки и стал тщательно складывать. Потом разоблачился сам и неспешно принялся одеваться. Форма была примерно одного размера, поэтому Малой подвернул рукава и штанины, а Большому, наоборот, оказалось коротко. Сапоги же пришлись впору обоим, Федька с детства был гусь лапчатый, носил, как и Витька, сорок четвёртый.

Одевшись, Малой повесил на грудь ППШ и цапнул знамя.

– Нет уж, – Большой решительно отвёл его руку, – я понесу. Ты и так еле дышишь.

На самом деле они оба чувствовали себя странно. Возраст и выпитая водка давали о себе знать, но влажный ночной воздух пах лесом, ночными цветами и луной, и с каждым вдохом они ощущали в венах новую сильную кровь и нарастающую радость. И даже знамя, поймав прохладный ветер, развернулось и перестало отдавать пылью.