Книга Немой миньян - Хаим Граде

Он сразу же успокаивается, идет дальше медленно и важно поправляет пенсне. Он все еще говорит пылким тоном, но голос его звучит тоскливо, а лицо печально. Это было хорошо и правильно — то, что он и его поколение ушли вперед. Беда началась, когда он и его поколение не знали, где остановиться. И точно так же, как он не знал, когда остановиться и прекратить борьбу со своим отцом, его собственные дети теперь не знают, где остановиться в борьбе с ним самим. Ничто не вызывает такого отторжения у молодежи, как путь середины, и тем не менее, это единственно верный путь. Знает ли школьный активист Бегнис еврея из Немого миньяна по имени реб Тевеле Агрес?

— Видите, товарищ Бегнис, как сильно отдалились от своего народа и вы тоже? Вы даже не знаете еврея из собственного двора и из ближайшей молельни. Так вот, этот реб Тевеле Агрес когда-то был моим меламедом. К нему-то я и прихожу в Немой миньян.

Они прошли переулки, что вокруг Синагогального двора, насквозь и вышли с другой стороны. Здесь Элиогу-Алтер Клойнимус продекламировал, указывая рукой на ворота старого гетто:

За воротами гетто слоем серого грима

Скрыты тени цветные.

Лишь ими хранима

Скорбь святая Литовского Ерусалима.

— Так я писал когда-то. Но молодые поэты смеются надо мной. Говорят, что я старомоден и патетичен. Поэтому я больше не пишу стихов.

Учитель прощается и уходит. Столяр смотрит ему вслед и думает: жалко его. Мало того, что Клойнимус живет в бедности. Он к тому же лишен утешения, что живет вместе с рабочей беднотой. Собственные дети стали для него чужими. Но он, простой столяр, и его дочка Пея не стали чужими друг другу. Они оба живут интересами народной школы. А поскольку Пея не выходит замуж, она живет только для школы. В дни, когда она не работает, она сидит печальная, пока не примется снова петь и кружиться по их полуподвалу. И что бы он делал без народной школы? Когда малышня окружает его, у него появляется чувство, что и он — дедушка.

Борух-Лейб женится

В первый день месяца Элул[66], после молитвы в Немом миньяне протрубил шофар с таким шумом и трепетом, словно уже будили мертвых к Судному дню. С таким же шумом и трепетом в молельню ворвалась Злата-Баша Фейгельсон, папиросница. Без головного платка, с седыми растрепанными волосами, она припала к священному ковчегу с рыданиями: ее муж умирает. От ковчега она бросилась к предсказателю Боруху-Лейбу и принялась его трясти: почему он молчит? Старый холостяк, который был посередине молитвы, поднялся со своего места ни жив ни мертв и едва смог пробормотать дежурное: он не цадик[67], не врач, и он не обещал ей, что ее муж выздоровеет. «Но зайти к нам, чтобы мы не были одни с бедой, вам же позволительно!» — кричала Злата-Баша сухим и жестким голосом. Накричавшись, она побрела к двери молельни, опустив голову и заламывая руки, словно уже стала вдовой, а Борух-Лейб покорно поплелся за ней.

Вернулся он от больного поздно вечером. Соседи смотрели, как Борух-Лейб размахивает своими длинными руками, и посмеивались: простак с вытянутой физиономией невыспавшегося пекаря, работающего по ночам! Если нельзя принуждать к браку дщерь Израилеву, то разве можно принудить сына Израилева? Двор Песелеса считал, что Борух-Лейб Виткинд лезет, как говорится, со здоровой головой в больную кровать. Эта Злата-Баша Фейгельсон — ведьма, и ее старшая дочь совсем не хочет его, набожного предсказателя и стекольщика. Не иначе, как эта засидевшаяся девица не имеет других вариантов, а мать-ведьма не дает ей житья, чтобы она согласилась на эту оглоблю, потому что он имеет заработок.

Вечернее солнце играло на серых стенах с отставшей краской. Золотой свет заката дрожал во дворе Песелеса тихо и удивленно, как заблудившийся гость, растерявшийся в тесном хороводе дверей, ступенек и крылечек. Из раскрытых окон доносился писк младенцев и споры взрослых.

Элька-чулочница с пылом гоняла туда-сюда каретку своей вязальной машины и непрерывно пела песенки, чтобы не слышать смех Ентеле из квартиры ее отца. «Что это она смеется таким веселым смешком? Это жало делает вид, что ей хорошо на сердце. Но меня она не обманет. Если бы она сейчас вышла замуж за своего молокососа Ореле, им бы обоим пришлось жить у своих родителей в чуланах», — говорила сама себе Элька и при этом кляла собственного мужа. Нет чтобы Ойзерл пришел с рынка прямо домой — он, этот прохиндей, сидит в шинке с приятелями и пьет.

Ноехка Тепер, щеточник, лез по лесенке на крышу дома что-то отремонтировать и крикнул сверху Ореле: «Что ты стоишь с такой сахарной физиономией и улыбаешься, как обкакавшийся младенец? Подай молоток!» Ореле улыбался от удовольствия, потому что он слышал смех своей Ентеле. Теперь он принялся беспокойно крутить головой: не слышит ли невеста, как отец ругает его? Какая-то еврейка выставила скамейку и выбивала на ней подушки в красных наперниках. Соседки удивлялись: ведь сейчас Рош а-Шана, а не Песах[68]. Еврейка отвечала: а если сейчас не Песах, то и постельное белье не надо проветривать? Если не соблюдать чистоту, то во дворе Песелеса можно покрыться вшами и червями.

Борух-Лейб смотрит во двор большими мутными водянистыми глазами. Он знает, соседям не хочется, чтобы чужаки не со двора Песелеса селились в его квартире из двух комнаток. Поэтому они не одобрят его женитьбы на дочери Златы-Баши Фейгельсон. Аскеты из Немого миньяна тоже сказали ему, чтобы он остерегался входить в семью, которая будет мешать его богобоязненному поведению. Борух-Лейб открывает святую книгу «Зогар» и хочет, как всегда, изучать главу о премудрости гадания по руке. Но теперь все это не лезет ему в голову. Он подавленно думает: вот он всем гадает по руке, а своего собственного будущего не знает. Когда он сегодня зашел к лежащему на смертном одре папироснику, Нисл улыбнулась ему ласково и печально. Выглядит это так, словно теперь он уже нравится Нисл, хотя она и не уважает гадание по руке. Папиросница ободряла больного: «Посмотри, кто стоит рядом с тобой. Поговори с ним, поговори с ним!» Эта Злата-Баша наверняка хотела, чтобы ее муж потребовал у него, Боруха-Лейба, обещания и клятвы, что он женится на их старшей дочери. Папиросник с изъеденными болезнью легкими уже расставался с душой. Он не слышал, что кричит ему жена. Он уставился на вошедшего парой погасших глаз и не узнал его. Словно он понял, что врачи отказали ему в жизни, и ждет, чтобы его страдания поскорей закончились. Но женщина знает, что ей еще надо жить. Вот она и хочет, чтобы муж напоследок помог обеспечить старшую дочь.

Во дворе становится тихо, пусто и сумрачно. У погасшего окна в Немом миньяне кто-то раскачивается над святой книгой или читает вечернюю молитву. Его тень падает из окна во двор и качается, как привидение, на брусчатке. Из квартиры Эльки-чулочницы раздается громкий мужской голос, там падает что-то тяжелое. Снова раздается крик, на этот раз женский, переходящий в плач, и снова становится тихо. Элька-чулочница проклинала мужа за то, что он пришел домой поздно и навеселе, пока тот не перевернул стол и пару стульев, а ей не дал оплеуху, чтобы она замолчала. Минутой позже Ойзерл Бас вышел на улицу перевести дыхание. Но в опустевшем дворе ему не с кем перекинуться словом, и он заваливается к предсказателю. Маленький полноватый Ойзерл сейчас распален из-за выпитой водки и ссоры с женой. Он говорит весело, на своем бандитском жаргоне, и на его здоровом лице играют краски.