Книга Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

— Знаешь, за что? — говорит Наташа, набирает глоток и выплевывает мне его с ненавистью прямо на ширинку. — Знаешь, за что, мудила? За то, что я сегодня злая, за то, что во всем городе нет ни грамма нюхты, потому как День Без Кацапов сегодня, и все в городе должно быть супер и бантик на ратушной башне, фейерверк мэру в жопу, здоровое общество с грилем на балконе, а на каждом окне горшок с цветком. И еще, бля, за то, что ты вместо того, чтобы помочь мне искать товар в твоем же собственном доме, потому что Магда мне наводку дала, что он точно тут есть, и я этого так не оставлю, а ты вместо того, чтобы мне помочь, прохаживаешься, как болгарская плечевая. Сваливай с моих глаз, дай мне лучше закумарить, а то как въебу. Две дай. Давай все что есть.

Тут она поворачивается к Анжеле: я и на тебя плюну, не боись, я изи, потому как вижу, ты такая хилая, что тебя снести может.

Анжела смотрит на нее, разинув рот от удивления: тебе вообще не пришлось бы на меня плевать, говорит она Наташе, убирая волосы с лица, если бы ты умела сдерживать свои негативные эмоции.

Наташа смотрит на нее, что у нее на уме неизвестно. Сильный, говорит, ты ее за сколько купил? Признавайся, она, наверное, была в уцененных товарах. После чего плюет Анжеле очень, как обещала, легонько прямо в глаз редкой, белой слюной.

Тут Анжела резко встает и, схватившись за рот, несется в туалет. Наташа ни с того ни с сего плюхается на диван и накрывается одеялом: Сильный, — бормочет она, — Сильный, кончай жопиться, давай продадим этот видак русским, будет хоть какая-то капуста, а, будь другом. Мы сразу же возьмем тачку, поедем к Варгасу и купим. Мамаша твоя даже не просечет. Тебе половина товара, мне половина, и твоей френдихе тоже дадим полизать. Ну чего пялишься, я сегодня выгляжу как говно в лесу, и ты не лучше, иди, иди сюда, обними меня, ты мне лучше скажи, как звали мочалку, которую ты вчера трахнул, я ведь знаю, что трахнул, а с собакой это ты заливаешь, она хоть красивая была, волосы у нее красивые, блондинка или брюнетка? Это та, что ща блюет?

Я ей тогда шепотом на ухо говорю, чтобы шла куда подальше.

Она мне громким шепотом отвечает: ты что, не мог себе кого поприличнее найти, без течки? А у тебя залысины, Сильный, я тебе сразу скажу, скоро ты начнешь лысеть, свинья.

Говоря это, она нежно прижимает свои губы к моим губам, и, когда я думаю, что вдруг все между нами пошло по правильному пути и что она классная герла, ради нее я могу даже бросить Анжелу, она изо всех сил плюет мне прямо в рот, всю свою слюну, все, что у нее было, а может, даже больше, все свои внутренности, все органические жидкости своего организма, какие у нее только были, потому что этого столько, что я захлебываюсь.

Из туалета доносятся звуки рвоты.

— Ты куда с языком лезешь, ну куда? — говорит Наташа. — А тебе бы было приятно, если б я тебе язык сунула в чистый рот? Ты что, псих? Скотина. Свинья.

— Говори, где торч заначил, — говорит она, садится на меня верхом и сжимает руки на моем горле. — Потому что щас тебе будет хана, все, беру телефон, звоню в полицию, потому что раз ты не знаешь, пусть они приедут и поищут как следует. Бля, ну и видон у тебя, если бы ты себя видел. Я себя тут чувствую как на твоих похоронах. Сильный умер, Анжела! А классный был чувак, веселый такой. В земле мы его хоронить не будем, потому что грехов на его совести слишком много, он торч заначил и не хотел делиться. Похороним-ка мы его в диване, чтобы мать могла часто его навещать, когда будет себе на ночь диван раскладывать. Классный был пацан, мы все скорбим по тебе, Сильный, одноклассники и одноклассницы, твоя первая учительница, Анжела тоже, хотя ей самой херово. Эта сука Наташа, которая тебя придушила, еще за свое ответит, но она была права, ты просто хамло, что не дал ей тогда задвинуться.

Она душит меня все сильнее. Она душит меня все сильнее и сильнее. Она меня сейчас, кроме шуток, насмерть задушит, что я совсем умру. Вся моя жизнь пролетает у меня перед глазами. Такая, какая была. Садик, где я узнал, что самое главное для нас — это мир во всем мире и белые голуби из бумаги для рисования по 3000 злотых за альбом, а потом вдруг по 3500 злотых, принудительный тихий час, описанные трусики, эпидемия кариеса, праздничные утренники, насильное фторирование зубной полости. Потом я вспоминаю начальную школу, злющих училок в блестящих блядских сапогах, раздевалки, сменную обувь и школьный музей, мир, мир, бумажные голуби, порхающие на хлопчатобумажной нитке по всему вестибюлю, первые гомосексуальные контакты в раздевалке физры. Потом пэтэуха, Арлета, девушка моего кореша из нашей группы, я ее поимел на экскурсии в Мальборк, это была моя первая женщина, хотя, вообще-то, у меня возникли проблемы, и даже очень, потому что она была для меня слишком быстрая. Потом были в больших количествах другие, хотя я ни одну из них не любил. Кроме Магды, но между нами все кончено.

— Птичье молоко, идиотка, — хриплый стон вырывается у меня из-под страшного Наташиного нажима. Она мне прямо в лицо пускает с высоты струйку слюны: какое птичье молоко, бля, птичье молоко у тебя ща ушами пойдет, если не скажешь, — говорит она и придавливает мне желудочное содержание коленом.

— Ну, в птичьем молоке товар, — мычу я, и она меня отпускает, спрыгивает с дивана, даже кроссовки эта падаль не сняла, и все пока еще хорошее птичье молоко вываливает на ковровое покрытие, а мне потом собирать. Вслед за молоком на пол падает один малюсенький, последний, пакетик с товаром. Дорожка у нее получается толстая, как дождевой червяк. От этого вида у меня даже сил нету подняться с дивана, в глазах темнеет, и я смотрю на свои ногти. Она себе уже «Здислава Шторма» с кухни принесла, но вдруг задумалась и вдруг делит на три дорожки.

— Ладно, пусть будет по совести, — говорит она. Одна дорожка потолще, вполне упитанная, вторая такая тонкая, что я скорее словлю кайф от растворимого борща, а третьей типа вообще нету.

— А я что, блин, а я что, хуже? — ору я и ощупываю свои повреждения в результате клинической смерти через удушение, до которой меня довели. Наташа тут же поворачивается задом и свою дорожку хлоп в нос, потом кусок моей и кусок Анжелиной, и не успел я сорваться с дивана, она мне уже такую речь толкает: а чё те? Мало? Мало тебе? Если мало, догонись ширяловом.

Однако она тут же смягчается и, шмыгая носом, говорит: ну, иди сюда, иди, тетя тебе поможет. Оп-ля. И стаскивает меня с дивана, на котором меня типа обуяла слабость, хотя скорее всего это из-за систематичности, с которой я в последнее время балуюсь амфой. Ну-у-у, — говорит Наташа, — иди, иди, не бойся, легкая инвестиция в носоглотку, и будешь как новенький. Сильный, прямо из магазина, еще в коробочке, еще с этикеткой. Вот. А ща шморгни носиком. О-о. Ща будет хорошо. Хотя на старость импотенция гарантирована.

Когда она мне уже немного помогла справиться с дорожкой, она оглядывается и говорит: ну и бардак у тебя, Сильный, тут надо пропылесосить, у меня сильное желание как следует пропылесосить весь этот срач, понимаешь, раз и навсегда. Но если я возьму пылесос, то так тебе пропылесосю, что и ковер втяну, и пол втяну, и подвал втяну, все. Весь дом к черту, весь русский сайдинг обрушится. Так что лучше ты мне не давай. Или дай, но в розетку не включай. Уж я тут пропылесосю. А ты, Сильный, не-е-ет, ты не того, давай приводи себя в порядок, такой большой мальчик, а штаны заменструячил, выглядишь как кассир в мясном магазине, мне от одного твоего вида плохо.